Кривоград, или часы, по которым кремлёвские сверяют [журнальный вариант] | страница 43

— Конечно, безобразие, — посочувствовал я.

А сам подумал, что перестройка должна как можно скорее прийти в этот уродливый, злосчастный антимир. И она обязательно придет, ведь даже в Альтернативной Вселенной у перестройки нет альтернативы. 

Ну вот, я сижу в камере и добросовестно перевариваю тюремную баланду.

С удовольствием съел бы что-нибудь еще, даже лангет. На худой конец не отказался бы и от старорежимной тюремной чернильницы. Это, знаете ли, в старину делали чернильницу из мякиша и наливали в нее молоко. Чтобы писать секретные письма на волю. А когда вертухай заглядывал в волчок, чернильницу просто съедали, для вящей конспирации. Все было шито-крыто и к тому же получались добавочные калории к рациону.

Однако пайку хлеба я сразу, с голодухи, умял, а молока тут нету, и где его взять, ума не приложу. Теперь оно и в магазинах с перебоями, не говоря уже о тюрьме.

Да и писать особенно некому. Дядька Матвей вряд ли обрадуется в своем далеком Шарыгино, получив весточку из внутренней тюрьмы Кривоградского КГБ, которую мне напророчил вчера Утятьев. Стоило бы написать, апеллируя к международному общественному мнению, конечно. Но ведь шут его знает, где оно находится, куда писать и кому, а может, этому мнению сейчас и вовсе не до меня.

Остается сидеть и делать мюллеровскую гимнастику. А еще в тюрьме полезно надевать егерское белье. Только я отродясь не видал в глаза ни егерского белья, ни мюллеровской гимнастики.

Остается сидеть просто так.

Прав Эйнштейн, всё на свете относительно. Был я однажды в Ленинграде, ходил на экскурсию в Петропавловскую крепость. Показывали нам политическую тюрьму. И один человек из нашей сборной по сосенке группы сказанул так: «Ни хера себе карцер, наша с тещей комната и того меньше…» Громко этак сказал, с искренним недоумением. Все захихикали, конечно. Кроме экскурсоводши, ей не положено. А моя камера с половину того карцера будет. Однако чистенькая, светлая, в углу новенькая пластмассовая параша. Грех жаловаться, ведь всё на свете, повторяю, относительно, как сказал Эйнштейн. И был прав.

А вот Пуанкаре не совсем прав. То есть, было их два как минимум, и тот, который Раймон, тот вообще неправ. Речь веду о Жюле Анри Пуанкаре, которого выбрали членкором Петербургской Академии, и он до того обрадовался, что умер, правда, семнадцатью годами позже.

Этот самый Жюль Анри, не к ночи будь помянут, говорил, что если вы уснете, а Вселенная тем временем уменьшится в десять раз или, скажем, увеличится впятеро, то когда вы проснетесь, ровным счетом ничегошеньки не заметите. И здесь можно с ним поспорить.