Жители этих мест были очень привязаны к не ахти какой, но все же родной земле и никогда не покидали пределы своего края. Энвер был единственным парнем в Лебабе, который уехал в Москву, чтобы стать большим ученым, а умер там дворником.
Мать Энвера ездила в далекий большой город за телом сына, а привезла урну с его прахом. У бедной вдовы не было денег купить ни дефицитное место на кладбище незнакомого города, ни цинковый ящик для перевозки покойного. Ей вручили горшок с пеплом и сказали, что это ее сын. Она всем показывала урну и плакала: неужели это мой сын?
За городком был пустырь, где резвился табун бездомных ишаков. Пустырь покрыт соляной коркой. Кое-где на нем росли кусты тамариска с цветами, напоминающими румянец на щеках чахоточного. За пустырем стояла одинокая лачужка, сколоченная наспех из фанерных ящиков, ржавой листовой жести и выгоревшего шифера. В этой лачужке, вдали от людей, жила старая женщина по прозвищу «Съевшая ишачину» с молодым сыном. Она была блондинкой (крашеной), с темными толстыми корнями волос над морщинистым лбом. Рот ее всегда был приоткрыт, зубы крепкие, неровные, глаза — хмельные. Некоторые злоязычники, встретив ее, тыча пальцем, восклицали: «Смотрите, вот идет съевшая ишачину! Гутен таг! Хайль!» И, нагнувшись, смотрели ей в зубы — нет ли между ними остатков ишачьего мяса, съеденного лет двадцать назад?
Она, презрительно плюнув в сторону забавляющихся, орала: «Нате, ешьте». И жители, довольные шуткой, хохотали. Она проходила с нарочитой гордостью.
Во время войны, в поисках хлеба и тепла, она с малолетним ребенком на руках попала в эти края, выжила, вырастила сына. Она ловила бездомных ишаков, убивала их и заготавливала мясо на зиму. Неужели за это можно было ее так презирать? Почему люди такие бессердечные? Она же ела всего-навсего непривычное мясо!
Если мама пекла чуреки или готовила казан еды, Бакы подходил к ней и просил:
— Мама, можно Марту-апу угостить?
И, не садясь за стол, он бежал со свертком к лачужке через пустырь, где резвились бездомные ишаки. Лачужка издали казалась грудой мусора. Чтобы ветер не разбросал ее, — все-таки жилище, убежище, свой угол,— она была обвязана проволокой, утяжелена кирпичными обломками.
Бакы стучался в подобие двери, но долго никто не отзывался, потом показывалось пьяное лицо с всклокоченными волосами:
— Кого еще черт носит? А-а, это ты, барчук? Ну давай, что там у тебя? О-о, лепешки свежие, урюк, плов! Дай тебе аллах счастья!
