Тот мальчик — я, тот мальчик— мой. Он там как в загоне. Ему оттуда не выйти. Никуда. Я его оставил там, я его осиротил.
Каким развитым он казался ему тогда, как он благоговел перед ним! Теперь, когда их отдалили города и годы, он вспомнил старого товарища, вспомнил недавнюю встречу с ним и удивился: как он мог восторгаться им, этим обычным, ничем не примечательным человеком. Ему стало жаль его, словно прохожего, которого обогнали и оставили в пыли. А вернее, хотелось его пожалеть, но жалости на самом деле не было, а была легкая досада.
Все в мире в вечном движении, и мы движемся вместе со временем, всеми порами тела и души ощущая его, соответствуя ему, податливые как воздух. Хорошо выпасть из его круговерти и остаться вне, в вечности, но это лишь мечта, это вряд ли возможно. Были и есть подвижники этой мечты, но добились ли они результата, мы не знаем. Плохо влачиться, находясь внутри, мешая движению, еще хуже сопротивляться ему, превратившись в ком, рутину, предубеждение, догму.
«Но неужели и я бываю таким прохожим в жизни других? — встрепенулся он.— И обо мне кто-то так вспоминает, как я о своем товарище?» Потом успокоился и даже почувствовал готовность порадоваться за успехи тех, в памяти которых он блекнет. Если, конечно, такие есть. Но вряд ли такие есть, а если и есть, вряд ли он порадовался бы за них — скорее, огорчился бы за себя.
Я часто подходил к этому колодцу. И так часто думал о его глубине, что в снах стал спускаться на дно, осторожно цепляясь крючками пальцев за осклизлые щели сруба, обросшего мхом лягушачьего цвета, слыша внизу звонкое дыхание источника. Иногда я отдыхал, опираясь спиной и коленями о сруб, и смотрел вверх, и видел прорубь колодца, клочок неба, ветку рябины. Тут, в разрезе земли, я лучше представлял ее поверхность, на которой росли деревья, ходили люди,— корни деревьев были рядом, за бревнами, и там же гулко отзывались шаги людей, грохот грузовиков. Я смотрел вниз и видел круглое зеркало воды с моим отражением, висящим между небом и дном колодца, похожим на плод в материнской утробе. Вздохнув, я спускался дальше, где через зыбкий слой чистого песка цедилась колодезная вода, как сквозь зубы боль, как сквозь зубы наслаждение. Я нагибался и погружался в нее носом, ртом, бровями и сладко напивался духотой, теплом дна. И вкус этой воды был несравним со вкусом воды, поднятой в бадье наверх.
Поднялись в мансарду. К художнику. С Аней. Я нес ее зонт. Мокрый. Устали ноги. Появилась одышка. Толкнули дверь. Колокольчик возвестил наш приход. Прошли по темному коридору. Мимо комнаты, где сидела девушка в кожаном кресле, одна. В красной юбке. Она не подняла глаз от книги. Я поставил зонт в углу. Вошли в другую комнату, длинную, низкую. Прокуренную. Там были двое, в штанах из холста, длинноволосые и бородатые. С дряблыми щеками. Они посмотрели на нас, но ничего не сказали. Тогда я сел на диван, изодранный и старинный. Я взглянул на стол на бильярдных ножках, на полки с книгами. Взглянул на картины. На одной из них поразила меня обнаженная девушка, словно живая. Тот, который Никита, вытащил из ниши рулон рисунков и отдал их Ане. Мы вышли из комнаты. Я взял зонт и рисунки. Прошли мимо комнаты, где сидела девушка в красной юбке, в черном кресле. Она не подняла глаз от книги. Ни здравствуй, ни до свидания, ни гугу. Безмолвность, словно в картинах, словно мы побывали в картине Никиты. Мы толкнули дверь, и колокольчик возвестил наш уход. Мы пришли с дождя. Побыли в тепле и снова ушли в дождь. Петляя по задворкам, вышли на проспект. В кафетерии пахло кофе. Говорили.
