— Это ты?
— Вернее, то, что от меня осталось. — Он встал и улыбнулся ей. — Ну как ты, детка? Вижу, вижу, что босиком идешь.
И когда она вдруг рассмеялась, смех полился свободно и молодо.
— Да мне все ноги травой на лугу исхлестало. Да еще ромашка налипла.
Он сморщился так, словно проглотил полную ложку чего-то горького.
— И не говори! Ужасно, когда ромашка к голым ногам липнет!
Сэти смутилась. Скомкала чулки и сунула их в карман.
— Ну что ж, заходи в дом.
— Хорошо у тебя тут на крыльце, Сэти. Прохладно. — Он снова сел, глядя куда-то за дорогу, на луг — боялся, что глаза выдадут проснувшееся вдруг желание.
— Восемнадцать лет, — проговорила она тихо.
— Восемнадцать, — откликнулся он. — И готов поклясться: все восемнадцать лет я куда-то шел. Можно и мне тоже? — Он кивком показал на ее босые ноги и принялся расшнуровывать ботинки.
— Хочешь ноги вымыть? Давай-ка я тебе тазик с водой принесу. — Теперь она была от него совсем близко.
— Да нет, чего там. Не впервой. Этим ногам еще топать и топать.
— Не можешь же ты уйти прямо сейчас, Поль Ди! Погости хоть немного.
— Ну, по крайней мере, Бэби Сагз-то я повидать должен. Где она, кстати?
— Умерла.
— О Господи, нет! Когда?
— Да теперь уж восемь лет как. Почти девять.
— Тяжело умирала? Хоть бы не тяжело!
Сэти покачала головой.
— Легко. Отошла — словно пенку с молока сдули. Жить ей было куда тяжелее. Жалко, что ты ее не застал. Ты что ж, за этим сюда пришел?
— В том числе и за этим. Но главное — на тебя посмотреть. А если начистоту, то сейчас я готов пойти куда угодно. Куда угодно — лишь бы дали пожить спокойно.
— А ты хорошо выглядишь, Поль Ди.
— Черти напутали: я особенно хорошо выгляжу, когда внутри у меня что-то не то. — Он выразительно посмотрел на нее, и последние слова прозвучали двусмысленно.
Сэти улыбнулась. Вот так они всегда — когда-то давно все они так вели себя. Все мужчины Милого Дома до Халле и после того, как она вышла за него замуж, обращались с ней чуть-чуть насмешливо, по-братски, капельку заигрывая, подтрунивая — не сразу и догадаешься, что за этим стоит.
Поль Ди казался в точности таким, как и тогда, в Кентукки, если не считать копны отросших волос да странного ожидания в глазах. Блестящая, как сланец, черная кожа; спина прямая. Для человека с таким, в общем-то, неподвижным лицом удивительной была его мгновенная готовность улыбнуться, разгневаться, огорчиться с тобой вместе. Словно всего-то и требовалось — привлечь к себе его внимание, и в нем мгновенно возникали те же чувства, что и в тебе. Глазом не успеешь моргнуть, а лицо у него уже совсем другое — словно свои эмоции он хранил очень близко, сразу под кожей.
