— Та-ак… А Чичира ушел на войну?
— Сегодня.
— А Любка осталась — ничего?..
— Да кто их знает, Марья?
— А ведь ему нынче ночью два зуба вышибли на гулянье, слышала?
— Нет, — солгала Анисья.
— Вот так раз! Я в стороне живу — знаю, а ты — ничем ничего!
— Мне не до этого: ноги болят.
— Ноги — не уши и не глаза, знать не мешают. Да не смотри в окошко-то, не смотри, еще светло, доедете!
— Да нет уж, пора домой забираться, а то в деревне про нас всего надумаются.
Анисья встала из-за стола, поблагодарила, но Марья опять поинтересовалась:
— Ты в городе была, а к племяннице не заходила? Как там она живет со своим учителем?
— Не была в этот раз.
— А чего ты к ним жить не пошла, ведь они звали тебя в няньках сидеть?
— Звали. Была я тогда у них, да не осталась… Весь день на службе оба, в школе, а вечером уткнутся в книжки да фыркают носам-те — смешное вычитают. Кругом книжки и ни одной иконки, как только и живут!
Анисья разбудила Проньку и, пока он одевался, предложила Марье купить рогожи.
— На хлеб или на мясо, — добавила она. — У меня, Марья, нет ничего нынче, захворала я, не до скотины.
Марья посмотрела рогожи, и женщины сошлись на двух килограммах соленой свинины. Когда взвешивали сало, Анисья не удержалась и спросила:
— Безмен-то у тебя на фунты?
— На фунты.
— А веревка-то больно толста, черточек не видать.
— Ничего, ничего! Всем, сватьюшка, на этом вешаю. Всем!
Марья проводила гостей, а на прощанье сказала Проньке:
— Ну, парень, теперь тетка Анисья тебе маткой будет. Так и зови ее.
* * *
Телега уже выехала за деревню, а Анисья все думала про последние слова Марьи, и чем дальше думала, тем привычнее становилось для нее еще ни разу не произнесенное Пронькой слово «мама». Она смотрела на Проньку со стороны и находила в его лице какие-то новые черты, которые раньше она просто не замечала. Теперь она знала, что все в этом маленьком человеке — все его привычки, ухватки, веснушки, вся эта рвань на одежонке, скрюченные сапоги, которые должны будут развалиться раньше, чем он дорастет до их размера, цыпковые руки и белесая путаница немытых волос — все будет теперь касаться ее, и не как раньше, когда он жил у нее раз в три недели. А совсем по-иному, по древнему закону жизни, вновь открывшемуся для нее в этом нежном и сильном слове — «мама».
— Пронюшка, а ты будешь меня звать мамой? — вдруг спросила она несмело.
Пронька вскинул белый пушок бровей, наморщил лоб, как-то растерянно посмотрел на Анисью и тут же опустил голову.
