Потом, пользуясь удобным моментом, он решил кое о чем их расспросить. Речь шла не о простых крестьянских делах и нуждах — о серьезных вопросах. Жумабек рассуждал здраво, мудро, руководствуясь своим житейским опытом.
— Казеке, наши деды кусали пальцы от досады, говоря: «Погиб Мамай и стал посмешищем». Думаю, эту прибаутку придумал кто-то из чванливой знати. Или еще говорят: «Лучше живой кот, чем мертвый лев». Разве кот может заменить льва? Народ пойдет за ханом, если будет верить в него, а иначе — разбредется кто куда. Хан, который не может сплотить народ, — как цепь на ногах. Разве сила в том выражается, чтобы держать в узде соплеменников, готовых в бою отстоять честь родины? Неужели Тауке так одряхлел? Да простит меня аллах, это я от горечи так говорю. Неужто хан позабыл свое былое могущество, когда отправлял во все стороны дружины, закованные в голубую сталь? Ведь порой надо и постращать врага булатом, иначе он может заржаветь в ножнах. Почему мы так покорны, отчего втянули головы в плечи? Когда же от слов перейдем к действиям? — Жумабек замолчал. Думая о наболевшем, он смотрел в упор на Казыбека. «Мне нужна правда, только правда», — говорили его глаза.
Казыбек понял, что его спутники молча одобряют Жумабека за то, что он высказал накипевшее у всех, и теперь ждут ответа, поэтому он счел неудобным умолчать.
— Старики недаром говорят: не прячь нож, он еще пригодится, не спеши открыть сердце — узнай лучше своего собеседника. Мы с вами не из тех, кто хитрит да юлит. Вы от меня ждете откровенности. И правильно делаете. В степи много всего: и дикий зверь по ней рыщет, и наши враги, и наши раздоры — там же. Много испытаний выпадает на долю народа. Мы живем в такое недоброе время, когда шесть единоплеменников-алашей{40} отстоят друг от друга дальше, чем шесть курганов. Лютый враг сжал нас железным обручем. Он готов проникнуть в любую брешь, пролезть в каждую щель. Земли́, которая тебя кормит, с каждым днем становится все меньше. Мы сами становимся как высохшая сыромять. Плохие сторожа каются, когда уже все украдено. Каются, но хотят увильнуть от ответственности. Не надо путать чванство с гордостью. А мы чванимся друг перед другом, хватаем друг друга за глотку. Иначе отдали бы врагам Старший жуз?.. Сердце обливается кровью, когда думаю о султанах, о тех, кому корысть дороже родного дитяти. Мы, казахи, похожи на лошадей — ищем своего табунщика. То, чего хочу я, хочет весь народ. Затаенная сила хлынет из него рекой, и он подымется на битву с неприятелем. Я не собираюсь отсиживаться в укромном месте. Скажу напутственное слово тому, кто способен слушать, а тому, кто может держать оружие, — дам дубину. Все равно двум смертям не бывать. Стать никем, влачить сиротские дни, да еще смириться с рабской долей — разве это жизнь? — Казыбек горестно вздохнул, отер вспотевшее лицо, задумался. Видно, не просто ему было ответить на все наболевшие вопросы, и он не скрывал этого. Чувствовалось, что он устал от бесконечных и порой бесплодных дум. — В позднем возрасте, когда в душе затихают желания, их сменяет гнетущая тоска, та, что гложет сердце. Верно, от тягостных раздумий. Мучения в этом бренном мире кончаются лишь тогда, когда наши ненасытные глаза засыпает могильный песок. Но это слабое утешение. И начинаешь бредить наяву, словно страшное чудовище преследует тебя. Тулпар, кляча и мерин не хотят впрягаться в общий хомут. Оно понятно: лучше свой теленок, чем общий бык. Я видел хана — он готов был разорваться от гнева, тягостное зрелище! Зависть, злость, недоверие, как щенки паршивой суки, расплодились в нашей степи. Вот в чем опасность! — Казыбек кончил говорить.
