Песнь моя — боль моя | страница 38



— Куда ты запропал, Куат? — Это был Жомарт. — Поспал бы на дорогу, ведь на рассвете — в путь.

Тень за кустом пригнулась. Неизвестный убрал стрелу в колчан, прикусив губу от злости. С досадой сплюнул и юркнул в темноту.

СЛИЯНИЕ

1

Куат и сын Жомарта, Тынышбай, едут в отряде Казыбек-бия, возвращающегося домой с курултая.


Не клубится пыль под конскими копытами, гулко стучат они по мерзлой земле. Разветвляющиеся дороги — как темные вены на теле степи, безлюдно кругом, лишь отряд всадников вот уже несколько дней едет, не разделяясь. Высохшая полынь, редкий ковыль пожелтели, пожухли, отдают небесной голубизной, погружаясь в блаженный сон под прохладным ветром, сменившим одуряющий летний зной. Скучно поскрипывает тростник, напоминая торчащие зубы стариков. Его сиплый голос — не сам ли крепчайший ветер, словно идущий из глубин преисподней? Раскрасневшееся от ветра лицо солнца, кажется, только что опиралось подбородком о горизонт, а сейчас уже поднялось на длину курука{35} и сверкает на копытах коней, омытых росой.

Ранний подъем, унылая степь утомили всадников, словно придавили их, лишили дара речи. Но потом дорога пошла вдоль склона горы, изматывающий ветер уже не дул в спину, тогда и позабылись дальность пути, непогода, потекла неторопливая беседа. Привычка долгие дни проводить в дороге заставила их вспомнить рассказы, песни, которые обычно начинаются сами собой.

Замедлив иноходь внушительного, как верблюд, гнедого, чья густая грива чуть ли не касалась земли, подоткнув полы чапана, Ахтамберди-жырау обратился к Казыбеку:

— Казеке, что-то мы едем, едем и даже словом не обмолвимся, точно воды в рот набрали. Не сочтите дерзостью, если я, будучи моложе вас — а разница-то у нас всего лет в семь-восемь, — спрошу вас кое о чем по-дружески? — Он учтиво наклонил голову.

Ехавший, как полагалось, несколько впереди остальных и чуть ли не засыпавший в седле, Казыбек охотно обернулся, потянул уздечку на себя. Качнулась его густая красивая борода, когда он кивнул головой и посмотрел на певца чуть прищуренными печальными глазами. Казыбек окинул взглядом его широкие брови, пухлые губы, пышные усы, словно видел его впервые, и снова кивнул.

— Спрашивай, Ахтамберди. Что ты хотел узнать?

— Мысли, которые точат меня, Казеке, подобны каплям, сочащимся сквозь толщу скал и постепенно образующим журчащий ручеек…

— Ну говори, говори…

— На этих пустынных холмах — везде безвестные могилы. Несметные полчища, прогибая спину земли, двести-триста лет назад проскакали здесь с натянутой тетивой, с копьями, уставленными в небо. Но жизнь все равно берет свое. Из праха битв вырастает мирное согласие, а потом опять клубят пыль новые схватки. И снова по бесконечной караванной тропе бредут закованные рабы, плачущие рабыни. Не меня одного это печалит; из многих очей льются слезы, похожие на капли, точащие камень. Где же завет предков, учивший благородству простых смертных? Во времена Касыма и Хакназара весь народ был собран в единый кулак, все головы подымались из одного воротника, все руки выступали из одного рукава. Где это единство? Почему по неведомым причинам мы утратили нашу сплоченность? В чем суть? Почему боевой набат заглушает стук сердца, мечтающего о мире? Неужто смысл всех этих походов и набегов лишь в том, чтоб, расставаясь с жизнью, как с мимолетным сном, сказать: «Стремена мои звенели, стрелы быстрые летели, и рука была легка, обнажая сталь клинка»? Не лучше ли, поставив в низине юрты, пасти на горных лугах табуны, доить кобыл, не снимать казаны с огня, веселиться, привечать гостей? Лошадь — вот гордость джигита, и пасли бы себе мирно скот. Нет, на любом холме тебя встречают погребенные аулы, сопки превратились в кладбища. Из века в век их становится все больше. Неужели только такие памятники должна оставлять история? Так пойдем к ее изначалью, не кроется ли здесь загадка? Может быть, могилы вовсе не молчат, а требуют ответа за пролитые слезы, и нет конца безвестным погребеньям… Неужто мои сомнения — удел глухого лихолетья, бесцельной жизни, текущей под грохот барабанов и боевых труб? И зачем эти обреченные люди, давя в себе совесть и жалость, словно по дьявольскому наущению, совершали бессмысленные убийства, в ярости рвали друг другу башлыки, испепеляя противника ненавидящим взглядом? Ведь горе вонзается в сердце железной занозой. Что за чудовище преследовало их? Объясните мне это? — Говоривший до сих пор спокойно, Ахтамберди последние слова чуть ли не выкрикнул. Это услышал подъехавший к ним Куат. Что-то ответит Казыбек-бий?