— Господи, Боже мой, от всякой порчи его укрой, — начала читать я, осторожно извлекая иголки из косяка бумажкой и засовывая их в свернутый кулек. — От ветряной, от земляной, от воды болотной, от палицы, от маталицы, от игляной, от огняной, от наносной. — Пришел черед земли, я сметала ее все теми же газетами. Не мешало бы еще полы замыть, но пока сойдет и так. — Кто ту порчу принес, тому эта порча на нос, на зубы, на губы, на сердце, в поганую утробу. Ключ, замок, язык, Аминь.
— Ведьма, — резко распахнув дверь, Максим недобро уставился на меня, пытавшуюся в это время отодвинуть на место все тот же злополучный стол. — Что на этот раз?
— Иголки из косяка вытаскивала, — заискивающе протянула я, глядя на него снизу вверх. Ореховые глаза снова смотрели куда-то мимо меня.
— У тебя две минуты, пока не приехала охрана.
Схватив кулек с землей и иголками, я рванула к лифту. Все, хватит с меня! Не буду ему больше помогать, уничтожу подклад этот — и пусть помирает. Нет больше ни терпения, ни желания спасать наглеца!
В дверях мы столкнулась с Маргаритой. Та, увидев меня, попятилась, а потом и вовсе припустилась в другую сторону.
— Гадина! — крикнула я ей вслед. — Еще раз увижу здесь — прокляну!
Таксист, слышавший это, встретил меня удивленными глазами, но промолчал, лишь изредка поглядывая через зеркало. Мы доехали до парка, где я, под не стихающим дождем, наспех закопала подклад, не давая волю эмоциям, и припустилась обратно, в теплое нутро автомобиля. Когда мы подъезжали к дому, гроза начала стихать. Я расплатилась с таксистом и побежала к подъезду.
— Девушка! — крикнул он.
— Да? — я смотрела на него сквозь пелену теплого дождя, обессиленная и готовая разрыдаться от жалости к себе.
— Вы не плачьте, он все равно вас, а нее выберет!
Кивнув, я побрела прочь, уже не сдерживая рыданий. Никогда до этого мне не приходилось столько плакать — не считая расставания с Володей и бабушкиных похорон. Но эти люди были мне дороги и любимы, а Ивлев… Тяжело простить ему всех унижений, причиненных за сегодняшний день, пусть на нем хоть печать одиночества, хоть проклятие смертника — а желание помогать он отбил напрочь.
Переодевшись в сухие вещи, я тут же уснула на диване, даже не успев поговорить с родителями. Яшка прижался ко мне, доверительно мурлыча, но тягостное чувство так и не проходило.
