— Ничего… пройдет… Понимаешь, нет?
Анна ничего не поняла, но ее любящее сердце почуяло беду. Обхватив детишек, приникших к ней, как цыплята к наседке, она вдруг заплакала горько, отчаянно, как плачут по покойнику.
— Не плачь… ребятишки же… — смущенно и виновато бормотал Филат. — Отлежусь я, встану… не пропадем…
Наутро он поднялся до солнышка, когда Анна еще спала. Укутав жену стареньким штучковым одеялом, а на ребятишек накинув свою шинель, Филат вышел на улицу. Долго стоял он на том месте, где до войны был двор, невольно вспоминая, как вздыхала в хлеву корова, посвистывали костяными ноздрями спящие на насесте куры и блестели за перегородкой кроткие овечьи глаза. А теперь — хоть шаром покати: ни коровы, ни кур, ни овец. Огорода тоже не было, только кое-где косо торчали колья и сквозь зыбкие зонтики укропа проглядывали сизые стрелы лука да нежная ботва моркови.
С чего начинать хозяйство, как жить?
Ходил солдат вокруг своего разоренного гнезда, качал головой, думал, да так и не придумал ничего.
Стараясь поправить покосившиеся колья, Жихарев незаметно для себя спустился к речке Вергилейке, но даже речки не было. Ключи, питавшие ее, давно уже никто не чистил, и она иссякла, заросла осокой и хвощом.
Цепляясь за кусты и корни, Филат взобрался на высокий правый берег с единственной целью — испытать себя. Задыхаясь, обливаясь потом («Нет уж, видно, моя песенка спета»), сел он, обхватив шершавый ствол расщепленной березы, и заплакал. А над иссохшей речкой кружился чибис и тоже плакал.
Из-за дальних холмов наплывали облака, громоздкие, тяжелые, как его мысли. Медленно, точно в раздумье, вставало солнце, и над Гужовкой вытянулся по ветру первый печной дымок. Потом потянулся второй, третий. Дымки пробивались откуда-то из-под земли, и казалось, что посреди деревни жгут уголь. Жихарев присмотрелся и понял, что это дымятся землянки. Ночью он не заметил их за уцелевшими постройками. И, едва только он увидел эти землянки, курившиеся как горнила пещерного человека, все нутро его пронзило острой болью и свое собственное несчастье показалось ему не таким уж отчаянным.
Сколько видел он за четыре года войны поруганных врагом, одичавших деревень, но ни одну из них не жалел еще такой острой жалостью.
«Прости, Гужовка, не мог я защитить тебя», — горько думал солдат.
Отсюда, с крутого берега, деревня была как на ладони, и Жихарев все смотрел и смотрел на нее, как всматриваются в лицо близкого, но очень изменившегося человека. Было тихо, пустынно, ни рева стада, ни лая собак, ни кваканья лягушек.
