Некоторое время все молчали. Почувствовали, как что-то резко и неожиданно укололо их в самое сердце.
— Не хочу умирать на Камчатке!
— Транспортный пароход вышел из Хакодате, радист давеча говорил.
— Вот бы вернуться!
— Где уж тут...
— Случается, убегают на этом пароходе.
— Ну? Вот здорово!
— А то выйдут будто на рыбную ловлю и убегают на Камчатку... и вместе с роскэ ведут красную пропаганду.
— «Ради Японской империи»... Ишь какой хороший предлог выдумали! — Студент расстегнул пуговицу, обнажил худую грудь, на которой, точно ступени, темнели впадины между ребрами, и, зевая, стал чесаться. Присохшая грязь спадала тонкими слюдяными чешуйками.
— А на деле только богачи из Ко-компании жи-жи-реют.
Пожилой рыбак устремил на печку вялый, мутный взгляд из-под дряблых век, морщинистых, как раковины устрицы, и сплюнул. Попав на печку, плевок собрался в шарик, шипя и подскакивая, как горошина, уменьшился и, оставив белесый налет, исчез. Все тупо следили за ним глазами.
— Пожалуй, ты прав...
Но сендо, повесив над печкой вывернутые наизнанку красные шерстяные носки, подшитые резиной, сказал:
— Ну, вы не очень-то возмущайтесь.
— Это наше дело, черт! — Заика вытянул губы, как осьминог.
Потянуло противным запахом жженой резины.
— Эй, дядя, резина!
— Эх, присмолило!
По-видимому, поднялась волна: началась легкая качка. Пароход покачивало, как колыбель. При свете тусклой лампочки в пять свечей тени теснившихся вокруг печки рыбаков переплетались и сливались. Ночь была тихая. Из дверцы печки падал красный отблеск, освещавший ноги рыбаков. Как-то сразу — именно сразу — в, один миг вспомнилась им вся их горькая жизнь. Была удивительно тихая ночь.
— Табаку нет?
— Нет.
— Нету?
— Да нет же!
— А, черт!
— Эй, давай-ка виски сюда!
Владелец виски перевернул бутылку горлышком вниз и потряс ею.
— Что ты делаешь?
— Ха-ха-ха!
— Да, попали мы в переделку. Вот и я...
Этот рыбак одно время служил на заводе Сибаура. Завязался разговор. Для рабочих на Хоккайдо завод , был замечательным местом, лучше которого и представить себе нельзя.
Будь там хоть сотая доля того, что творится у нас, давно бы устроили забастовку, — сказал он.
Это послужило сигналом, и каждый начал рассказывать, где ему довелось побывать. Строительство дорог, мелиоративные работы, прокладка железнодорожных путей, постройка гавани, закладка новых шахт, обработка новых земель, погрузочные работы — каждому что-нибудь было знакомо.
Когда в самой Японии рабочие «обнаглели» и перестали поддаваться на различные уловки, когда рынки были исчерпаны, в делах начался застой, капиталисты протянули свои когти на Хоккайдо и Сахалин. Там так-же, как и в колониях, Корее и Тайване, они могли осуществлять самую беззастенчивую эксплуатацию. Капиталисты прекрасно знали, что никто не посмеет сказать им ни слова. сезонников, работающих на прокладке государственных дорог и железнодорожных путей, убивали с большей легкостью, чем вшей. Некоторые не выдерживали жестокого обращения и убегали. Когда такого беглеца ловили, его привязывали к бревну и клали под задние ноги лошади или бросали во двор на растерзание цепным псам. Это делалось напоказ, на глазах у всех. Когда слышался хруст ломающихся ребер, случалось, что даже сезонники, эти «нелюди», закрывали себе лицо. Если истязаемый терял сознание, его обливали водой, приводили в чувство и начинали сначала. Наконец, истерзанный собаками, похожий на мешок с костями, он умирал. Его бросали где-нибудь в углу на дворе, но даже после этого его тело еще вздрагивало. Прижигание спины раскаленными щипцами, избиение шестигранной палкой так, что отнимались ноги, было «делом обычным».
