— Что у тебя с Женей?
— Она любого с ума сведет, — ответил он угрюмо. — Ты не представляешь себе, что она со мной делает. Целую неделю по вечерам, когда я возвращаюсь из консерватории, она поджидала меня на углу нашей улицы, подпускала на несколько шагов, — в первый раз я даже не поверил, что это она, смеялся над собой, думая, что у меня начались галлюцинации, потому что стоило мне подойти ближе, как она исчезала, словно привидение, назавтра же она снова стояла на том же месте, стояла, как изваяние; гордо выпрямившись, смотрела, как я приближаюсь, поднимала голову, глаза сверкали, строгая, замкнутая, я боялся сказать ей обычное приветствие, быть может, она ждала здесь кого-то другого и не хотела, чтобы ей мешали, но она оказалась на том же месте и в третий вечер, потом в четвертый, в пятый — семь дней подряд одно и то же. В последний вечер я побежал за ней в боковую улицу, догнал ее, взял за руку и говорю, запыхавшись: «Вы кого ждете?» Она смеется. «Я хожу к вашему брату, а вы и в ус не дуете!», — сказала она. Безумец, подумал я про себя, безумец или скоро будешь безумцем.
— Ну и что? — спросил я.
— Я к тебе завтра явлюсь на занятия, когда она придет.
Я пожал плечами. Что ж, подумал я, очередная обожательница. Михала я хорошо знаю. Он быстро остынет.
Дело обошлось без всякого скандала. Она тихо развелась с мужем и тихо вышла за Михала.
Я вынужден был расстаться с Таней и взять пожилую женщину, которая потом нянчила ребенка Михала. Таня не хотела уходить. Я вернул ее старому доктору, от которого она пришла к нам. Таня мне сказала:
— Я хорошо служила, за что вы меня прогоняете?
Я ответил:
— Уходи, Таня, тебе здесь будет плохо.
Она:
— Неужели этого хочет Михал Михайлович?
— Да, он этого хочет.
— Пусть он мне сам скажет.
— Ничего он тебе не скажет, он мне велел все уладить со старым доктором, старый доктор возьмет тебя в клинику.
— Я хочу петь, хочу к вам в консерваторию.
— Ты пойдешь к доктору, — сказал я, — и довольно об этом.
Так ушла Таня.
Мы жили вместе: Михал, Женя и я. Ничего из ряда вон выходящего больше не происходило. Вскоре родился ребенок. Женя бросила фортепьяно, после свадьбы ни разу не притрагивалась к нему. «С малых лет я занимаюсь музыкой, пусть теперь другие музицируют».
Она любила Михала, была частью его самого. Но их семейное счастье, бурное и шумное, под стать самому Михалу, было недолгим.
После его смерти она продолжала вести домашнее хозяйство, готовила еду, убирала квартиру, равнодушная ко всему. Нехватки, голод, холод, мои успехи и неудачи — все ей было безразлично, не вызывало ни радости, ни недовольства. Ее обычная внешняя невозмутимость превратилась в тупое равнодушие, с которым она жила возле меня и ребенка Михала. Порою она даже не причесывалась. У нее были длинные, стянутые в пучок волосы, неделями она их не расчесывала.
