Сошнина поместили в салоне машины на носилках. Фельдшерица накрыла раненого одеялом, принесенным из дома, села в голове его. В эту же машину намерились было втолкнуть и Веньку Фомина, чтоб сразу его сдать в сизо – областной следственный изолятор.
– Гражданин начальник! Гражданин начальник! – взмолился Венька Фомин, упираясь руками в раскрытую машину. – Додушит дорогой! Он может… Он почти без памяти…
– Говорю – мразь! Эко дрожит, пащенок, за свою жизненку. Ну, Леня! – отечески погладил по груди Сошнина Алексей Демидович. – Крепись, Леня. – И развел руками по-стариковски несуразно и картинно. Понял это, набычился, отвернулся, избегая обычных философских изречений – так они тут были неуместны.
Совсем уж было тронулись, как вдруг, разбрызгивая грязь, примчался на мотоцикле всадник в очках, в горбатом комбинезоне, на ходу, считай что, спрыгнул с мотоцикла, заскочил в машину «Скорой помощи», причитая голосом Паши Силаковой:
– Леня! Леонид Викентьевич! Да что же это такое?! А-ах ты, паскуда! А-ах ты, вонявка!.. Да я тя! – бросилась она на Веньку Фомина, свалила злодея в грязь, села на него верхом и принялась волтузить.
Алексей Демидович едва отнял Веньку Фомина и, волоча его, смятого, грязью обляпанного, к сельсовету, махнул рукой: поезжайте, мол, поезжайте. Паша Силакова все налетала сзади и отвешивала Веньке Фомину пинкарей здоровенными сапогами. И с сапог или от зада волочимого злодея, будто в замедленном кино, летели ошметки грязи и назьма. Венька Фомин, как дитятя от родительского ремешка, пытался прикрыть зад ладонями.
– Да поезжайте же!.. – простонал Леонид.
Паша Силакова, пинающая Веньку Фомина, собственный стон и слова: «Да поезжайте же!..» – было последним, что въяве слышал и помнил Леонид. На грейдере и по склонам логов, размытых осенними дождями, лужи, лужи, в выбоинах под грязью склизкий лед. Било, подбрасывало, трепало машину на пустынной, всеми забытой дороге. Раненый погрузился в тяжелое забытье. Виднелась ему раздавленная крыса. В Вейске во время дежурства он часто ходил в блинную, расположенную в самом центре города, но в тихом переулке и оттого малолюдную. Здесь работали веселые румяные девки в пышных капорах из марли. Они не жалели для Сошнина масла, подсушивали блины на сковороде до хруста – как тетя Лина.
Едут однажды милиционеры на дежурной машине по зеленому переулку и зрят: из старого, подгнившего дома через переулок в блинную шествует огромная, пузатая крыса с гусарскими усами. Шофер прибавил скорость, крыса смертно взвизгнула. К вечеру на земле остался клочок шкурки: городские санитары-вороны склевали падаль. С тех пор Сошнин не заходил в блинную, и стоило ему ее вспомнить – являлась дородная, брюхатая крыса, и его начинало выворачивать. В пути от Починка выворачивало так, что начались спазмы в сердце. От приступов рвоты пузырилась из раны кровь. Раненый ослаб за дорогу до того, что весь до горла погрузился в желтую навозную жижу и каким-то ему уже не принадлежащим усилием вздымал голову, не давал захлестнуть жарко распахнутый рот вонючим потоком, но с крысой ничего поделать не мог – она все визжала и визжала под ним, особенно громко на разворотах, почему-то рожая и рожая мокрых голых крысят.
