«Ох, уж эта обезмужичевшая деревня! Все в ней не живет, а доживает…»
– Запорю, пала! – Венька пошел на Сошнина, держа вилы наперевес, словно пехотинец с винтовкой в бою.
– Брось вилы, мерзавец! – Сошнин двинулся навстречу Веньке Фомину, чем весьма его озадачил.
– Не подходи, пала, запорю! Не подходи! – заполошно визжал Венька Фомин, пятясь к задним полуоткрытым воротами телятника, чтоб, бросив вилы, ушмыгнуть в притвор, скрыться в родных полях и перелесках.
Сошнин отсек злодею путь к отступлению, прижимая его в угол. Венька Фомин был телом и лицом испитой, в ранних глубоких морщинах, подглазья – что голые мышата с лапками, пена хинным порошком насохла в углах растрескавшихся губ. Больной, в общем-то, уже пропащий и жалкий человек. Но пакостный, злопакостный, и от него можно ждать чего угодно.
– Брось вилы! – рявкнул Сошнин и подпрыгнул к Веньке Фомину, держа руку наперехват.
Венька Фомин, прижавшись спиной к стене, поднял вилы, как бы загородившись ими. И тут бы свалил его подсечкой Сошнин, отнял бы вилы, дал по шее разок за всех обиженных и угнетенных и повел бы в Починок, на автобус, да возле ворот нарывом наплыла навозная жижа, припорошенная сенной трухой. Привыкший к твердой, опористой обуви – яловым сапогам, к двум твердым, пружинистым ногам, Сошнин в узконосых ботинках поскользнулся хромой ногой, неловко упал на руку – и сработала, сработала подлая натура лагерника – бить лежачего. Венька Фомин коротко ткнул вилами. Сошнин мгновенно ушел от удара в грудь, но вилы все же достали его, и ржавый рожок как бы нехотя, с хрустом вошел в живое тело, в плечо, под сустав. Венька Фомин, по-шакальи оскалившись, надавил на вилы, приколол Сошнина к коричневой гнилой плахе.
Рывком вскочив, Сошнин цепко схватился за обломыш черенка вил, пытаясь их выдернуть. Боль пронзила его, овязала.
– Говорил, не лезь, пала! Говорил, не лезь… – вжимался в угол вконец перепуганный Венька Фомин, вытирая разом вспотевшее лицо и губы запястьем руки. Высохшая пена крошилась, опадала перхотью с треснувших губ, застревала в реденькой, беспородной щетине Веньки Фомина.
– Вытащи вилы, гад! – с глухим отчаянием закричал Сошнин.
Дальше все свершалось в заторможенном удалении. Венька Фомин несколькими малосильными рывками, молниями рассекавшими голову Сошнина, выдернул вилы, и Леонид увидел на ржавом зубце сгустки крови, нечистые сгустки на нечистом, словно пластилином облепленном зубце, пошатнулся, зажал рукой брызнувшую кровь, уперся лбом в стену, пахнущую мочой и тошнотворным силосом. Малость отдышавшись, он достал носовой платок, сунул его под водолазку, натянул на платок лямку майки. Мгновенно пропитавшийся кровью платок скользко понесло с плеча на живот.
