Но если все семиотизировано, если все игра, почему же тогда люди страдают? Можно ответить на этот вопрос так. Люди страдают потому, что они часто не знают или не соблюдают правил, и жизнь их за это наказывает, штрафует. И эти правила не всегда описываются библейскими заповедями. К тому же некоторые люди страдают от того, что они не понимают этих правил, или эти правила их не удовлетворяют. Правила кажутся им бессмысленными. Можно сказать, что человек страдает от непонимания осмысленности жизни. Но осмысленность, по-видимому, коренится не только в соблюдении внешних правил, но в понимании тех наиболее сложных внутренних правил, по которым живет личность. Непонимание этих правил мучительно. Еще более мучительно представление о том, что их вообще не существует. Человек, играющий в шахматы, может выиграть и проиграть, человек, смахивающий фигуры с доски, уже не играет в шахматы. Понимание того, что шахматы это всего лишь игра, делает проигрыш гораздо менее болезненным. Можно не относиться всерьез к шахматам, но при этом уметь играть и все время выигрывать. Можно относиться к ним всерьез, но при этом все время делать ошибки и проигрывать.
Однако есть все же область человеческой жизни, которая не является в строгом смысле семиотической. В этой области парапсихологического в широком смысле человеческое сознание как раз живет за пределами того, что мы называем реальностью, то есть за пределами семиотики. Это область чисто внутреннего опыта, который может быть более или менее мистическим, но который есть у каждого человека, спящего и видящего сны. Сны не являются семиотическими - в сновидениях нет ни плана выражения, ни плана содержания. Это - не семиотическая реальность, а мифологическая ирреальность. Здесь кончается юрисдикция профессора Хиггинса и начинается исихастическое царство последнего тезиса ЛФТ, область Постороннего Камю. В этом асемиотическом мифологическом опыте недаром господствует модальный синкретизм: хорошее там переплетается с плохим, возможное с невозможным, запрещенное с обязательным, известное с неведомым, здешнее с потусторонним, прошлое с будущим (ср. [22]). Это и есть модель не-жизни, не-реальности. В качестве жанра жизни, языковой игры сновидение существует только в виде свидетельства, когда оно семиотизируется и теряет свою мистическую окраску. Можно сказать, что такие состояния в каком-то смысле обучают нас опыту предстоящей смерти, но, говоря так, мы все же говорим на языке жизни, хотя бы потому, что у смерти нет языка, как нет его у сновидения. И в этом смысле последнее слово все же остается за профессором Хиггинсом.
