Мне не повезло. Когда меня поймали за нарушение этого закона, мной заинтересовался один офицер КГБ — надеюсь, эта-то аббревиатура тебе знакома?
Сейчас все это может показаться смешным, но тогда, поверь, мне было не до шуток. Он угрожал, что вся эта история станет известна. Мало того что там, где я тогда учился, но еще и на работе у моего отца. И для меня, и для отца это означало конец всякой карьеры — раз и навсегда. Этот человек предложил мне сделку — я соглашаюсь тайно сотрудничать с КГБ, точнее, даю подписку, что согласен. А он взамен никого не информирует о моем правонарушении. Он обещал, что никто никогда не узнает об этой расписке, — она, якобы, нужна была ему только для продвижения по службе.
Прошло много времени, уже и КГБ прекратил свое существование. Ко мне действительно никто за это время ни разу не обратился, ни разу эта история не всплыла. И я решил, что все закончено и забыто.
Я ошибся. Именно этой распиской меня шантажировали двадцать пять лет спустя и заставили отказаться от семьи — от тебя и мамы. Когда я подавал документы на въезд в Штаты, на вопрос в анкете "Сотрудничали когда-нибудь с правоохранительными или разведывательными учреждениями иных государств?" я ответил "Нет".
Через некоторое время после того, как мы все переехали из Москвы в Нью-Йорк, мне продемонстрировали ту, двадцатипятилетней давности расписку. И предложили выбирать: или я соглашаюсь на все их условия, или моя расписка оказывается у американских властей, а это означает немедленную депортацию и меня, и всех, кто въехал в Штаты вместе со мной. При этом в силу некоторых обстоятельств возвращаться нам было некуда. Выбор у нас был небогатый — тюрьма или кладбище, ну, или мое сотрудничество…
И я согласился.
Правильно я поступил или неправильно — ты когда-нибудь решишь, если тебе вообще все это интересно. Сейчас не это должно тебя заботить. Все, что я рассказал, — только предыстория…»
Три недели после того разговора в кабинете у Аркадия я пил. Или больше, время как-то потерялось…
Снял номер в гостинице «Бега» возле Белорусского вокзала, напротив как раз супермаркет маленький, дорогу только перейти. Потом в какой-то момент посмотрел на себя в зеркало — и перестал туда ходить. Дал денег администратору, мне всё в номер приносили. И приводили. Я думал, поможет. Не забыть, а забыться, заснуть хотя бы, хотя бы иногда и ненадолго…
Не помогало, только хуже становилось. Самое тяжелое время было — в четыре дня, когда в Нью-Йорке светает. Я представлял себе, как она просыпается, будит Давида, они завтракают — без меня… дальше я не мог, не выдерживал, хватался за бутылку.
