Лицемер проник внутрь храма; стража не задержала его, приняв за одного из гостей; миновав несколько помещений, он достиг большого, помпезного зала, золоченные стены которого были украшены многочисленными изображениями благочестивых сцен. В зале находились обитатели девятого неба — они славословили бога, восседающего на великолепном золотом троне.
То, что на земле могло бы показаться верхом роскоши, здесь. на небе, представляло собой скорее крайнюю степень смирения: Лицемер помнил, что троны прочих Князей Света были намного более пафосными и впечатляющими. Здесь же, в храме Шелгефарна, все выглядело почти как в мире людей — так, словно некто, имеющий возможность выбрать любой из тысячи изысканных нарядов, выбрал для облачения самый простой и непритязательный, своего рода лохмотья.
Шелгефарн пребывал в облике человека; одежда его напоминала рясу высокопоставленного гешского жреца — одновременно простая и изысканная: слишком явная роскошь гешскому священству была запрещена, но в мелочах все делалось так тщательно, с такой филигранной тонкостью, что напускная роскошь в сравнении с этой «скромностью» подчас бледнела и тушевалась. Его длинный дорожный посох покоился слева, на высокой подставке; золотая чашка для подаяний с искусно сколотым, будто случайно отбитым, краем — справа. Как и положено богу смирения, Шелгефарн распространял вокруг себя ауру кротости, терпения и послушания, и эти волны, отражаясь от душ тхаголов и ангелов, неслись к нему обратно в виде молитв и славословий. Все было очень благочестиво, торжественно и вместе с тем скромно…
Склонив колени, Лицемер замер в дальнем углу, вознося молитвы вместе с остальными; странное чувство, впервые возникшее у входа в храм, вернулось. Чувство было чрезвычайно тонким, неверным; сколь не пытался, Лицемер не мог понять, что служит его источником.
Легчайшее, едва уловимое ощущение темной силы — но самой темной силы не было нигде, да и не могло быть здесь, на девятом небе, в самой сердцевине Света. В какой-то момент он даже решил, что обманывает сам себя: его склонность видеть во всем ложь могла представить ему иллюзию лжи там, где никакого обмана не было — и эта мысль, как ни странно, позволила ему наконец определить сущность той темной силы, которую он как будто бы ощутил: это сила была его собственной. Нет, он не обманывал себя, но в этом месте было что-то, что лгало: лгало постоянно, ежечасно и ежеминутно. Оно могло обмануть духов и людей, всех богов, всех Князей Света, могло обмануть даже само Солнце — но только не Отца Лжи, сила которого являлась источником всех неправд и обманов. Тончайшая, неуловимая ложь, почти неотличимая от правды — Лицемер был настолько поражен, обнаружив ее, что не заметил, как служба закончилась и обитатели неба стали удаляться из зала. Лицемер не ушел; он уже не думал о том, что может выдать себя и что, возможно, его заманили в ловушку — он должен был разобраться, что же тут происходит. Он столкнулся с тем, чего не понимал: почуяв ложь, он так и не смог определить, в чем она заключается и какова ее сущность. Последние духи покинули зал; бог смирения мягко взглянул на коленопреклоненного ангела, терпеливо ожидая, пока тот уйдет или изложит свою просьбу.
