— Да, это ужасно, — согласился Чуткий. — Но моя героиня тоже всю жизнь пахала, как лошадь. В тридцать лет вены повылезли, точно у старухи. Руки потрескались, никакие мази не помогали. Да и денег на них, на мази, все равно не было. Денег вечно не хватало. В иные дни даже ребенку на еду. Знаете, каково матери утешать плачущего от голода малыша? И сколько таких матерей было в том захолустном городишке! Кто совсем без работы, кому повезло чуть больше, но платят гроши, да и те от случая к случаю. Матери бьются, как рыбы об лед, а отцы пьют горькую или вовсе сваливают искать лучшей доли. Пусть где-то там дети голодают, им-то что? Глаз не видит сердце не болит. Знать, Угрюмый возлюбил одних темных, раз сделал их мужчинами, хозяевами своего мира.
— Возлюбил? Нас?! — хором возмутились подорвавшиеся на одной бомбе экс-израильтянин с экс-палестинцем.
— Да мой араб в детстве сам пух от голода! — Ореол бывшего террориста, словно отрицая термин «темный», полыхнул огненными разводами. — Мать в двадцать два года сгорела от перитонита — аппендоктомия была не по карману. Отца унес исламский джихад, а дядька кормил чужого щенка преимущественно пинками.
— А у моего еврея сгноили отца в Бухенвальде! Беременная мать успела бежать в Америку, где ее чудом спасенного сыночка-жида исправно лупили сыновья итальянцев, латиносов, англосаксов и прочих ревностных христиан. А перебравшись в шестидесятом в Землю обетованную, он испытал на собственной шкуре и религиозные чувства правоверных мусульман.
— По-моему, Угрюмый ненавидит абсолютно всех, — включился в беседу еще один прибывший темный. — Мой персонаж не жаловался на голод, холод, болезни или побои. Он родился в богатой семье и имел все, что ни пожелаешь. Что не помешало ему спиться от ненависти и отвращения к себе. Сознание собственной греховности и никчемности отравило ему жизнь. Никогда, ни разу ему не удалось почувствовать себя счастливым.
— Упоминать о счастье в мире Угрюмого — верх нелепости, — заметил очередной пузырек. — Даром, что ли, родилась легенда о мудреце, уложившем всю историю человечества в одну фразу: «Люди рождались, страдали и умирали». Если кому-то и удавалось испытать счастье, то лишь для того, чтобы потом сильнее мучиться. Выше вознесешься — больнее будет падать. Моя земная ипостась побывала на самой вершине — весь мир готов был носить ее на руках, — а умерла от СПИДа в одиночестве и нищете…
Один за другим всплывали все новые пузырьки и, булькая от ярости, наперебой перечисляли свои претензии к только что оставленному миру. Пространство перед Домом полыхало всеми оттенками красного. Лишь один робкий «голос» прозвучал в защиту Угрюмого:
