«Ладно, — говорит, — Грубер, что выписывать-то?» «Я вас, — заверяет голос из могилы, — целую вечность благодарить буду! Пропишите мне что-нибудь от червей, господин доктор!»
Отец отпил глоток и расхохотался громче, чем следует, я тоже потягивал вино и смеялся, но даже за этим анекдотом не мог забыть слова, которые он произнес чуть раньше: «Ты ведь такой же рисковый канатоходец, как и я». Он недвусмысленно дал понять, что считает меня похожим на него, и я весь остаток дня не мог отделаться от этой мысли, как от навязчивого кошмара. Когда я вечером пришел домой, Соня сказала, что, кажется, беременна. А ночью мне впервые приснился сон, в котором я сидел у отца на плечах.
На следующее утро я никак не мог сосредоточиться и закончить рассказ, над которым бился уже давно. Речь в нем шла о человеке по имени ФРАНЦ, который долго откладывал осуществление своей юношеской мечты, — он собирался уехать на БАЛИ и там наслаждаться жизнью, но все время что-то мешало, — и наконец осознал, что не уедет на свой БАЛИ никогда. Но я все чаще и чаще мысленно возвращался к отцу, и с каждой строчкой он становился все более реальным, чем этот Франц. В итоге я не выдержал, отложил свой рассказ, который, поскольку он был вымышлен от начала до конца, стал просто ужасать меня своей глупостью, и сел к магнитофону.
Воспоминания моего отца о жизни в приютах, разумеется, — всего-навсего островки памяти в безбрежном море забвения.
— И все-таки, — раздается голос отца, — в моем сознании в последнее время все чаще всплывают образы именно этих лет. Вот, например, красавица, возможно, из американской делегации Красного креста, инспектирует под Рождество жилые бараки. А на воротнике ее пальто лежат крупные снежинки и медленно тают.
Как сейчас помню огромную кафельную печь, которая, как ни странно это для обстановки барака, украшена на каждом из трех углов фигурками трех ангелов. Когда я, в жару, больной, лежал в постели (а это бывало нередко), то часами разглядывал ангелов и надеялся, что они ко мне обернутся. Иногда я представлял, что они взглянут на меня, стоит мне только на мгновение отвести глаза. Но едва я прямо, не мигая, устремлял на них взгляд, как оказывалось, что их лица по-прежнему безучастно обращены в сторону.
Игра в сестрицу Марихен и братца Карла («она его ждет-пождет, а он возьмет, да ее убьет, вонзит ей в сердце нож») меня по-настоящему пугала. Особенно наглядно представал у меня перед глазами жутковатый сюжет из-за троекратного повторения финальных стишков. Но самым ужасным была очевидная неотвратимость событий. Уже во второй строфе Марихен ударяется в слезы, предчувствуя собственную смерть, но так и сидит на камне. Никогда не понимал, почему эта игра не пугает, а смешит всех остальных детей. «Но это же понарошку», — успокаивала меня приютская тетя, когда я впервые расплакался, услышав эти стишки. Весь вечер я не мог успокоиться, да и ночью пару раз просыпался в страхе. Мне приснилось, что Марихен — моя мама, а братец Карл — высокий незнакомый человек.
