Вскоре один коллега пригласил меня в международное фотоагентство «Эрнст и Хильшер». За границей, куда оно продавало фотоматериалы, бешеным спросом как раз и пользовались фотографии рукопашных с мест политических событий. В то время Австрия стала чем-то вроде экспериментальной площадки для мировой политики. А предвкушение некоторых политических перемен вызывало у читателей газет за океаном страх и удовольствие.
Однако меня, молодого фотокорреспондента, мало интересовало, кто и кого победит, кто за что борется и какие политические цели преследует. Меня интересовали и даже завораживали СОБЫТИЯ САМ И ПО СЕБЕ. Они разворачивались перед объективом моей камеры, они, все до единого, становились сюжетами моих снимков. Даже находясь в гуще событий, я чувствовал, что наблюдаю за ними как-будто со стороны.
Стоя возле горящего дома и глядя, как люди выбрасываются из окон, я, естественно, ПО-ЧЕЛОВЕЧЕСКИ буду им сострадать. Но для меня КАК ДЛЯ ФОТОГРАФА это будет всего-навсего сюжет, и я, держа палец на спуске фотоаппарата, стоя, или на коленях, или лежа, замру перед горящим домом и буду ловить нужный момент. Я всецело превращусь в фотографа, и буду помнить лишь о точном расстоянии, о подходящей выдержке и о верной диафрагме. А когда женщина, только что выбросившаяся с пятого этажа, долетит до третьего, я нажму на спуск.
Я закрываю пишущую машинку, надеваю пальто: надо бы навестить мать. «Отца пока нет, — размышляю я, садясь в трамвай, — ей одиноко, она обрадуется, если я появлюсь». Хотя у меня в кармане лежал заранее купленный билет, я не стал его компостировать и поехал зайцем. Однако, заметив, что на остановке Матцляйнсдорферплатц стоит контролер, я испугался, потому что в моем сознании всплыло первое непосредственное воспоминание об отце.
Я увидел, как он, держа пинцетом стопку влажных фотографий, появляется из темной дыры подвала, где оборудована фотолаборатория, и взбегает вверх по ступенькам. Моментальный снимок, на котором запечатлелось его движение, почти повторял рисунок из «Степки-растрепки», изображавший ПОРТНОГО С НОЖНИЦАМИ.[8] Сам я в этот миг стоял на решетке перед входом, отряхивал ботинки от снега и, закинув голову, звал маму, надеясь, что она наверху меня услышит. «Ты очень долго не выговаривал букву “р”, - говорила она, — и вместо “Роза” у тебя получалось “Гоза”».
Вероятно, мне было тогда года три с половиной; о том, как мой отец вернулся с фронта примерно за год до этого, у меня не осталось никаких воспоминаний. Помню лишь, как по вечерам мама сидит у моей детской кроватки и нежным девичьим голосом напевает «НА КРЫШЕ МИРА…».
