– Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос – ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова… спасибо! Это значит – драть с меня ту шкуру, которой я не продал… Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.
Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.
– Будет! – хмуро говорил он. – Чай, не на лошадь грузишь.
– А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся… И ежели кровь из тебя будут сосать – тоже молчи, – что ты можешь сказать?
Вдруг откуда-то явился Игнат, подошел к матросу и, став против него, сурово спросил:
– Про что говоришь?
– Говорю, стало быть, как умею… – запинаясь, ответил Ефим. – Уговора, мол, не было… чтобы молчать мне…
– А кто это кровь сосать будет? – поглаживая бороду спросил Игнат.
Матрос, поняв, что попался и увернуться некуда, бросил из рук полено, вытер ладони о штаны и, глядя прямо в лицо Игната, смело сказал:
– А разве не правда моя? Не сосешь ты…
– Я?
– Ты.
Фома видел, как отец взмахнул рукой, – раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать… На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их…
Обедая с отцом, он был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в глазах.
– Ты что хмуришься? – ласково спросил его отец.
– Так…
– Нездоровится, может?
– Нету…
– То-то… Ты, коли что, скажи…
– Сильный ты!.. – вдруг задумчиво проговорил мальчик.
– Я-то? Ничего… Бог не обидел и силой.
– Ка-ак ты его давеча треснул! – тихо воскликнул мальчик, опуская голову.
Игнат нес ко рту кусок хлеба с икрой, но рука его остановилась, удержанная восклицанием сына; он вопросительно взглянул на его склоненную голову и спросил:
– Это – Ефимку, что ли?
– Да… до крови!.. Как шел он потом, так плакал… – вполголоса рассказывал мальчик.
– Мм… – промычал Игнат, пережевывая кусок. – Жалеешь ты его?
– Жалко! – со слезами в голосе сказал Фома.
– Н-да… Вишь ты что!.. – сказал Игнат.
