— Хрррааа…. — донеслось сбоку, но на этот раз я даже не вздрогнула, просто повернула голову.
Теперь мутный глаз Ховрина больше не вращался бессмысленно в глазнице, а смотрел прямо на меня, губы вытягивались вперёд, словно для поцелуя, из горла доносился настойчивый непрерывный хрип.
Медленно отпустив окно, я замерла в нерешительности. Разве можно сейчас просто взять и уйти? Оставить Ховрина в таком положении, положиться на авось? Не будет ли это очередной ошибкой? И разве жизни не пора уже научить меня доводить начатое до конца? А то, что я начала и не закончила в роскошном пентахаусе Айсберга, волне возможно и логично завершить сейчас.
Наверное, Ховрин что-то прочитал в моём взгляде: его глаз выпучился ещё больше, заметался из стороны в сторону, как пойманная в ловушку крыса. Хрипы стали громче, вода вокруг шеи заволновалась, но ни его руки, ни другие части тела так и не показались на поверхности, благодаря чему я окончательно убедилась в полной беспомощности моего врага.
Что ж, тем лучше.
Я чуть сместилась влево, придвинувшись к Ховрину, и он, оскалив зубы, занудел надрывно, на одной ноте:
— Ннннннн…. ннннннаааа.
Неотрывно глядя в его единственный глаз, я думала о том, что, наверное, нужно что-то сказать, как-то поставить точку в наших с ним непростых отношениях, дать понять, что победа в итоге осталась за мной. Да-да, за простой девчонкой, которую он не рассматривал ни как возможного противника, ни даже как человека, личность.
«Жалеешь о том, что связался со мной?» — хотела спросить я. — «Жалеешь, что год назад в ресторане не выбрал другую? Что не отцепился от меня, когда проиграл аукцион? Что не успокоился, даже потеряв глаз? Надеюсь, что очень жалеешь, потому что ты мог остаться в живых и ещё несколько лет пить коньяк и курить сигары, пока твоё дряхлое тело не отказалось бы тебе служить. А теперь поздно, теперь для тебя всё кончилось».
Но этого я ему не сказала. Не сказала вообще ничего: любые прозвучавшие сейчас слова были бы глупыми и ненужными. Может, в фильмах такое и выглядит уместно, но, наверное, лишь потому, что рассчитано на зрителя, и только на него. А нам с Ховриным слова не понадобились: мы поняли друг друга и так, будто в эти минуты установилась между нами неуловимая, но неразрывная связь, сделавшая нас почти одним целым. По крайней мере, я, ясно, как будто всё это было моим, ощутила страх и боль Ховрина, его беспомощную ярость и отказ верить в происходящее.
