А дальше… дальше уже без шуток. Потому как, знаете… в общем в этой истории, начиная с этой минуты, ничего забавного больше не было. На мой взгляд.
Короче, я выскочила в коридор. Кет была где-то в метре от меня, в прихожей. Стояла боком ко мне. Ей, видно, что-то прилетело на телефон, или она изучала пропущенные. В общем, Кет пялилась в экран, внимательно так, и при этом разувалась, ну знаете, без рук: стягивала ботинки, цепляя носком за пятку. Она была очень высокой. И во всем черном. В узких брюках. И с сигаретой, почти докуренной, зажатой меж пальцев. Была такой… ну просто… И я не удержалась, и выпалила:
— Привет!
Весело так. Как полная идиотка.
Кет даже вздрогнула. Крутанула головой, и уставилась на меня своими темными глазищами. Не такими, «киношными», идеально накрашенными. А вполне человеческими, сонными, без всякой косметики. Холодно так, безрадостно оглядела меня сверху донизу. Быстро, за пару секунд, оценила. А потом взяла и отвернулась, вновь уставилась в телефон, как будто меня и не было вовсе.
Вот так. Вот собственно и все. Кроме этого единственного взгляда больше ничего не было. Никакого общения. Даже хуже: с этого момента Кет вообще не замечала меня, полностью игнорировала. Набрав чей-то номер, стала говорить по мобильнику. И голос у нее был какой-то совсем хриплый, грубый, и был весь пропитан злым раздражением, таким ядовитым, что прямо отравиться можно.
«Вот сам и ебись с ним… — коротко бросала она, явно перебивая собеседника. — Ага, ласковый, бля… Да брось, он и дохлой корове сунет…Слушай, закрой рот уже… Я сказала, все. Хорош, бля, меня лечить, Айболит херов… Да мне похуй твои сроки, ты понял?..»
И все в таком духе. Сплошной мат, пьяный сапожник отдыхает. Увлеченная разговором, Кет прошла по коридору мимо меня. Причем, мне даже пришлось отпрянуть, отодвинуться к стене, потому как иначе она бы попросту отпихнула меня плечом. И это было ужасно. Просто чудовищно. Я ощутила себя такой жалкой. И не уродиной даже. Вообще, не человеком. Букашкой какой-нибудь.
Дальше вообще не хочу рассказывать… Короче, все, что я думала про Кет, все это плюшево-розовое, ну, как мы встретимся, и я растеряюсь, ляпну что-нибудь, а она так, по-доброму, хмыкнет, и может, даже постебется надо мной немного, но потом все-таки поймет, почувствует (глупо, конечно, но я была уверена, что сумею ей понравиться) — все это в раз полетело к чертям.
В общем, Кет… она оказалась совсем не такой, как я представляла. Она была невероятно чужой. Такой, знаете, ушлой, непробиваемой теткой. Как торговка на овощном рынке, которая и нахамит, и обвесит, и пошлет, ежели возникать начнешь. Кет была взрослой, совсем взрослой. Взрослее меня на тыщу световых лет. И от нее прямо веяло жестокостью. Не жесткостью, а именно жестокостью. Как от того парня, с которым я столкнулась лет в девять, когда мы с Маринкой лепили во дворе снеговика. Этот парень, он просто шел мимо, и вроде бы не обращал на нас, малявок, внимания. А потом вдруг резко свернул, подскочил к нашему снеговику, и начал со всей дури его пинать. Маринка испугалась, сразу отпрянула. А я, конечно, тоже испугалась, но почему-то, решила проявить мужество, защитить нашего снежного человечка. И я подошла к этому парню, и пролепетала, вежливо так, что, мол, не надо, пожалуйста, мы же так старались. Я взаправду надеялась, что он поймет и перестанет. А он схватил меня за воротник шубы, и стал трясти, да так сильно, что пуговица вырвалась с корнем, а потом еще и в живот кулаком пихнул, так что я упала на снег. А парень после этого, как ни в чем не бывало, пошел себе дальше. Вот тогда я и поняла: на свете бывают плохие люди. Попросту говоря, подонки. У которых в башке что-то сломано, или не так повернуто. И дело тут не в каких-нибудь детских душевных травмах. Нет. Просто они родились моральными уродами, и останутся таковыми до конца дней своих.
