Девяносто третий год | страница 59



Тельмарк утвердительно кивнул головой.

Лес был в нескольких шагах от фермы. Они втроем живо смастерили из хвороста и прутьев носилки, положили на них все еще бесчувственную женщину и углубились в чащу. Крестьяне несли носилки, а Тельмарк шел рядом, поддерживая руку женщины и щупая ее пульс.

Дорогой крестьяне разболтались и обменивались над бледным, окровавленным, освещенным луною ликом полумертвой женщины следующими отрывистыми восклицаниями:

– Все перебить! Все сжечь! О, Господи боже мой, что же теперь будет!

– А ведь все это сделано по распоряжению того высокого старика.

– Да, да, он был у них командиром.

– Я его не видел в ту минуту, когда начался расстрел. Он что, был тут же?

– Нет, он ушел раньше. Но все равно, бойня произведена была по его приказанию.

– Так, значит, он во всем виноват?

– Да, я слышал, как он говорил: «Убивайте! Жгите! Не давайте пощады!»

– Говорят, это какой-то маркиз.

– Да еще бы не маркиз! Ведь это наш маркиз и есть!

– А как его фамилия?

– Маркиз Лантенак.

Тельмарк поднял глаза к небу и пробормотал сквозь зубы:

– О, если бы я это знал!

Часть вторая

В Париже

Книга первая. Симурдэн

I. Парижские улицы времен Революции

В те времена весь Париж жил на улице. Парижане обедали на столах, поставленных перед дверьми домов; женщины, сидя на церковных папертях, щипали корпию[69], распевая «Марсельезу»; парк Монсо и Люксембургский сад были превращены в учебные плацы; не было такого переулка, в котором бы не кипела работа оружейников, где не изготавливали бы ружья на глазах рукоплескавшей толпы. Из всех уст только и раздавались, что слова: «Еще немножечко потерпеть! Революция в полном разгаре». Все выглядели героями. Даже театры приняли облик афинских театров времен Пелопоннесской войны[70]. На стенах и заборах были расклеены афиши вроде следующих: «Осада Тионвилля». – «Мать семейства, спасенная из пламени». – «Клуб беззаботных». – «Папесса Иоанна». – «Солдаты-философы». – «Искусство любить в деревне». Немцы стояли у ворот Парижа. Ходили слухи, будто прусский король велел оставить для себя и своей свиты ложи в опере. Времена были опасные, но никто не боялся. Грозный «закон о подозрительных»[71], сочиненный Мерленом де Дуэ, грозил гильотиной каждой голове. Один прокурор, по имени Серан, на которого был подан донос, ждал, когда придут его арестовать, в халате и в туфлях и играл на флейте у окна. Все куда-то спешили. На всех шляпах были видны трехцветные кокарды. Женщины говорили: «А ведь красные шапочки нам идут». Весь Париж точно куда-то переезжал. Лавки торговцев старым хламом завалены были коронами, митрами, позолоченными скипетрами, гербами с лилиями, вывезенными из дворцов. Падение монархии было заметно на каждом шагу. На крюках у тряпичников висели рясы и стихари