– Потрудитесь, милая, говорить яснее! – гневно произнесла Анна Иоанновна. – Почему я должна быть осведомлена в искусстве докторов?
– Прошу простить меня, ваша светлость, но вы, кажется, не так изволили понять меня, – печально ответила баронесса. – Я хотела сказать, что врачи тела часто бессильны врачевать душу.
– А ваша душа болит?
– О да, ваша светлость!
– Что же с вами происходит? – удивилась герцогиня, обладавшая короткой памятью.
– Вы должны это знать, ваша светлость, – прозвучал вдруг ответ гофмейстерины.
– Я?!.
– Да, вы… Помните ли вы, ваша светлость, что вы обещали сделать для меня? – И Эльза Клюгенау в упор посмотрела на свою повелительницу. – Вы обещали великодушно быть моей «свахой», как вы изволили выразиться… Я люблю Эрнста Бирона… Прежде он выказывал ко мне симпатию, любовь… Но признание никогда не могло сойти с моих уст…
Анна Иоанновна отпихнула ногой обитую атласом скамеечку.
– А, вы вот о чем?… – каким-то странным, не своим голосом начала она. – Вы о Бироне?… Но, послушайте, моя милая баронесса, мне кажется, что если мужчина любит женщину, а женщина – его, мужчину, то… какое же тут требуется еще посредничество третьего лица? В подобных случаях оно скорей нежелательно…
– Как когда!.. – глухо, неопределенно ответила баронесса.
Анна Иоанновна холодно бросила ей:
– Ступайте!.. Вы больше мне не нужны сейчас. А с моим обер-камер-юнкером я поговорю…
Этот холодный, суровый ответ многое пояснил баронессе; недаром в это последнее время она подметила ревнивым взором женщины частые посещения Эрнстом герцогини.
– Ради бога, ваша светлость, сделайте милость, не говорите ему ничего об этом! – умоляюще воскликнула она.
– Ступайте! – последовал вторичный властный приказ.
Клюгенау покорно вышла из покоев герцогини.
По ее уходе последняя, чисто по-московски, «по-измайловски» всплеснув руками, воскликнула:
– Да что же это такое, матушки? Или весь свет белый пошел против меня? Замуж захочешь идти – не смей, потому какие-то проклятые «конъюнктуры» не сходятся; если так, просто, поразвлечься желаешь, – тоже не смей: немка какая-нибудь протестует: «Мой он, дескать, а не ваш». А что же мне на сем свете принадлежит? Ничего, кроме тоски, скуки, слез да одиночества?
И Анна Иоанновна решила объясниться с Эрнстом.
Бирон явился в этот вечер к ее светлости в особенно бодром, приподнятом настроении духа. Он понимал, что герцогиню необходимо «подстегивать», по его любимому, «лошадному» выражению, иначе она совсем сомлеет со скуки и наделает, чего доброго, таких чудес, за которые ее удалят из Митавы. А ведь еще большой вопрос: потянет ли она его за собой?… Случай с Морицем, только чудом не разрушивший всех его горделивых, честолюбивых планов, заставил «милого Эрнста» стоять настороже, быть начеку.
