– Нехорошо подслушивать, ну да ладно! Что проведала из того?
– Проведала, что народ молыт, все правда, сам волк боярину лаял: «Взят-де мною шарпальник донеской Разя, а ране-де, чем вершить с ним, сказать тебе, Борис Иванович, я пришел».
– Ну, а боярин?
– Боярин не велел скоро пытать – подождать указал…
– А дале?
– Дале я, Ильинишна, не смела чуть, а ну как боярин заглянет в горенку да сыщет – ухрямала подобру… У волка-то, мати, есте дьяк, Ефимкой кличут… Дьяк тот от крепостной девки… Киврин тую девку страсть как любил. Померла – он и пригрел того Ефимку, а всем сказывает, что найденыш. Мы же ведаем кто…
– Ой, мамка, и любишь же ты верить сплеткам людским да обносу всякому!
– А, королевна моя, сказывали люди, и теи люди не обносчики с пуста места…
– Спеши, мамка! Чую шаги – боярин идет.
Мамка поднялась поспешно, не стуча клюкой по полу, ушла.
Боярыня стояла к темному окну лицом. Боярин сказал:
– У тебя, Ильинишна, как у богомолки в келье, пахнет деревянным маслом. Да какой такой огонь от образов? Эй, девки!
Вошли две русые девушки в голубых сарафанах, с шелковыми повязками на головах.
– Зажгите свечи, выньте из коника с-под лавки душмяной травы, подушите, зажгите траву – не терплю монастырского духу.
Девицы зажгли свечи, подушили светлицу, ушли. Свечи одиноко горели на столе.
– Что невесела, Ильинишна? Глянь – развеселишься. Вишь, что я тебе от немчинов добыл. Да пошто голова без убору?
– Что для меня добыл, боярин?
– Вот, глянь! Не бычься – поди к столу. Куншты добыл, а в них звери – бабры, львы цветные, птицы. Ладил я к твоим именинам зеркало справить, только кузнец серебряной спортил дело – пожду с тем подарком.
– Даром трудишься, боярин! Пошто дары? И без того ими полна моя светлица.
– Чем же потешить тебя, Ильинишна? Что тебе надобно?
– То надобно, боярин, что хочу видеть человека, кто в соляном бунте мне жизнь спас, – то, боярин, краше всех подарков. Ведь некому было бы их дарить! Хотели бунтовщики спалить светлицу, он не дал, а запалив, и меня бы кончили. И ведомо тебе, муж мой, я была недвижима. Все расскочились от толпы, тебе же не можно было показаться.
– То правда, Ильинишна! Опомнился я тогда, испугался за тебя. Да каков тот человек? Ежели уж он такое сделал для меня и тебя, то пошто не можно его видеть?
– Нельзя, боярин! И вот болит ежедень мое сердце: живу, хожу, почет мне великий, а человеку, кой мой почет и жизнь спас, глаз на глаз спасибо сказать не можно…
– Да скажи мне, Ильинишна, жена моя милая, кто тот человек? Холоп ли, смерд черной? Я того гостя в своих хоромах посажу в большой угол.
