– Без воли моей не токмо человек – блоха не прыгнет!
Овчинин протяжно вздохнул. Ему эхом отозвались Щенятев и Прозоровский.
Симеон Афанасьевич грузно опустился на лавку.
– Сдается мне – невеселы вы.
Щенятев похлопал себя по бедрам и разгладил живот.
– А и не с чего ликовать, Афанасьевич. Слыхивал, поди, каково на Москве?
Хозяин широко раскрыл рот и встряхнулся, точно пес, которого одолели неугомонные блохи.
– Слыхивал. Токмо кручиною не кручинюсь.
Он гулко вздохнул и сверляще пропустил сквозь желтые тычки редких зубов:
– Не бывать тому николи. Краше на Литву податься, нежели глазеть, как хиреет сила земщины.
Овчинин закрыл руками лицо.
– А в остатний раз, егда сидел в думе с бояры, тако и молвил: «Самодержавства, дескать, нашего начало от Володимира равноапостольного; мы, дескать, родились на царство, а не чужое похитили!»
Щенятев заткнул пальцами уши и с омерзением сплюнул через плечо.
– Сухо дерево, завтра пятница… А не той молвью молвить, а не тому ухосвисту вещать.
И, с неожиданной гордостью:
– А мы чужое похитили? Не от дедов ли в вотчинах, како Бог издревле благословил, господарим?
Его рябое лицо подернулось синей зыбью, и багровые лучики на мясистом обрубочке носа зашевелились встревоженным роем паутинных червей.
– А еще да памятует, да крепко пускай памятует великой князь: обыкли большая братья на большая места седати. Не прейти сего до скончания века.
Туго натянутой верблюжьей жилой звучал его голос. И были в нем жестокая боль и упрямая, жуткая сила.
– Да памятует Иоанн Васильевич!
Что-то зашуршало в подполье. Прозоровский торопливо сполз с лавки и приложился щекой к полу.
– Мыши! – выдохнул он и в суеверном страхе перекрестился. – Не к добру, Афанасьевич. Сдается мне – тут под полом и гнездо мышиное.
Овчинин хрустнул пальцами.
– Не к добру. Высоко мышь гнездо вьет – снег велик будет да пути к спокою сердечному заметет.
Симеон Афанасьевич приподнял гостя с пола и затопал ногами.
– Кш, проваленные! По всем хороминам тьмы развелись!
Но тут же хитро прищурился.
– Да и мы не лыком шиты. Не мудрей меня лихо. Ухожу аз в хоромины новые.
Щенятев расчесал пятерней мшистую бородку свою и крякнул.
– Оно, при доброй казне, от лиха завсегда уйти можно.
Заплывшие глаза хозяина полыденно сверкнули.
– Не обидел бог казною, Петрович. В подклете-то во – коробов. – Он широко развел руками и поднял их над головой. – Токмо казною и держимся.
Они снова уселись, успокоенные.
Прозоровский скривил в ехидной улыбке толстые губы.
