Нож вздрагивал в неверной руке, пиликая залитое кровью горло гуся. Жалость к бьющейся в предсмертных судорогах жертве и страх перед совершенным грехом смешивались с новым, доселе неведомым чувством к рубленнику.
Вытерев о лопух руки, Клаша почти с гордостью запрокинула голову. То, что мужчина, в первый раз за всю ее жизнь, дерзко насмеялся над обычаем старины и что она, с относительной легкостью, попрала этот обычай, – вошли в нее шальным озорством и неуловимым осознанием своего человеческого достоинства.
К полудню вернулись из церкви рубленники и тотчас же уселись за стол.
Клаша подала лепешек из коры и пригоршню лука.
Наскоро помолясь, холопи набросились на еду.
– Погодите креститься, – лукаво предупредила девушка, – еще для праздника похлебку подам с гусем да зайцем.
Ее вдруг охватило мучительное сомнение.
«Абие набросятся на меня!» – подумалось с ужасом.
Васька ободряюще подмигнул и показал головой на рубленников, вкусно прихлебывающих похлебку.
После трапезы холопи вышли на двор и, зарывшись в сене, заснули.
* * *
Прямо из церкви Симеон прискакал в новые хоромы свои с гостем, князь-боярином Прозоровским.
Гость, пораженный, замер на пороге обширной трапезной.
– Каково? – кичливо шлепнул губами хозяин.
– Доподлинно велелепно! Мне бы умельца такого – ничего бы не пожалел.
И с опаской провел по крышке стола, на которой были вырезаны искусно стрельцы, преследующие ушкалов[34] татарских.
– А не сдается тебе, Афанасьевич, что смерд твой с нечистым спознался?
Ряполовский вобрал в голову плечи и подавил, по привычке, двумя пальцами нос.
– Споначалу сдавалось. Токмо у того оплечного образа крест целовал холоп на том, что споручником ему – един Дух Свят.
Он развалился в дубовом кресле и ткнул с важной небрежностью пальцем в ларец.
– Трех холопей наидобрых отдам, коли откроешь потеху.
Насмешливая улыбка шевельнула гладко приглаженные усы Прозоровского. Он уверенно рванул крышку, но тотчас же отскочил в страхе.
– Пищит!
Князь побагровел от гордого самодовольства и заложил победно руки в бока.
– И мне сдается – пищит!
Гость вытянул шею и приставил к уху ладонь.
– Пищит, Афанасьевич!
– И то, Арефьич, пищит!
Хозяин придвинул к себе ларец, отогнул нижнюю планку и нажал пружину. Что-то зашипело внутри по-гусиному, попримолкло и разлилось мягким, бархатным звоном. Из приподнявшейся крышки ящика высунулась игрушечная голова скомороха.
Прозоровский бросился в сени. В суеверном ужасе он зачертил в воздухе круги и, не помня себя, закричал:
