По мере своего приближения барон с большим вниманием рассматривал незнакомца, которого мы до сих пор называли всадником в плаще. Это был человек лет пятидесяти, крепкого сложения, по-видимому, нисколько не пострадавшего от возраста. У него были широкие плечи, сильные, мускулистые члены, голова огромного размера, нос приплюснутый. В физиономии его было что-то отталкивающее. Лицо, смуглое от природы, еще более почернело от солнца и ветра, и приняло какое-то жесткое, грозное выражение, а черные маленькие глаза метали искры из-под густых нависших бровей. В эту минуту на физиономии его отображалась живая досада, придававшая ему еще более устрашающий вид.
Со своей стороны, незнакомец тоже очень внимательно рассматривал барона де Монбрёна. У рыцаря, совершенно скрытого своими доспехами, сквозь опущенное забрало виднелись только глаза. Как только барон подъехал к незнакомцу на близкое расстояние, тот, возвысив свой грубый, сильный голос, закричал на французском наречии, бывшем в употреблении при дворе:
– Клянусь святым Ивом! Что это значит, мессир? Как можно останавливать путешественников на большой дороге и досаждать им дерзостью, как осмелился сделать этот негодный конюший?
Барон остановился, чтобы расслышать слова незнакомца, но, как и большая часть тогдашних рыцарей-владетелей, он понимал только то наречие, на котором говорили в окрестностях его замка, ко всем же другим обнаруживал глубокое презрение.
– Что за черт? Кто это стоит перед нами? – вскричал он на романском или лимузенском языке.– Клянусь головой святого Марциаля! Не могу придумать, откуда взялся этот бродяга со своей французской тарабарщиной?
Такая грубая выходка, очевидно, взбесила незнакомца, он покраснел от негодования и судорожно ухватился за меч, но потом, подавив это первое движение, отвечал на чистом романском наречии:
– Я спрашиваю вас, мессир, вы ли господин того грубияна, который так дерзко осмелился требовать с нас пошлину за проезд через ваши владения и схлопотал себе наказание из моих собственных рук?
– Да, я его господин,– отвечал надменно барон,– но ты сам, приятель, не скажешь ли мне…
– Если так,– грубо прервал незнакомец,– вызываю вас на поединок и докажу в честном бою, что вассал ваш – собака и собачий сын и что я его наказал по заслугам.
Странность этого вызова не поразила барона де Монбрёна. В то время крепостные люди ценились не выше скота, человеческое достоинство считалось исключительным достоянием дворян, и требовать ответа у феодала за проступки его вассала казалось совершенно естественным и в порядке вещей. Но этот вызов удивил его потому, что был произнесен человеком, которого он, по простоте одежды, принимал за смиренного мещанина или купца. Голосом более мягким, но в котором все еще слышалась некоторая ирония, барон возразил:
