А можно ли с достаточным правом утверждать, что мы — не козлы? Какие доказательства своей некозлиности мы готовы привести нашим подругам и женам? Кто в глубине души не обзывал себя козлом? Не казнил себя за козлиную принадлежность? Козлиное самосознание есть в каждом из нас. В этом корень вопроса. Козел хочет всех других видеть козлами. Иначе ему обидно.
Есть ли какой-нибудь достойный выход из создавшейся ситуации?
Мы — народ-богоносец, любящий шаманские заклинания. Мы должны собраться всем миром, молодежь и милиционеры, коммунисты-пенсионеры и новые русские, и запеть:
Мы — не козлы.
Козлы — не мы.
Это нужно повторять до бесконечности, под соответствующее музыкальное оформление, в стиле рэп. Или под там-там. Тише и громче, быстро и медленно, задумчиво и бездумно, но, главное, чтобы всем было весело:
Мы — не козлы.
Козлы — не мы.
Тогда все будет в полном порядке.
Чехов остается до сих пор одним из самых темных писателей русской литературы. Его тайна в том, что он всех устраивал.
Он устраивал красных и белых, модернистов и консерваторов, атеистов и церковников, моралистов и циников. Больше того, Чехова охотно принимают два традиционно непримиримых течения русской мысли: западники и славянофилы. В этом отношении Чехов поистине уникален.
Не потому ли, что он гибкий, как ветка ивы? Нет, он не гибкий. Совсем он негибкий.
Даже в самые жесткие сталинские времена тексты Чехова не попадали в литературный ГУЛАГ, в котором перебывали и «Бесы» Достоевского, и религиозные трактаты Толстого и Гоголя, и эротические стихи Пушкина. Строжайшие теоретики социалистического реализма предлагали Чехова в качестве образцового писателя, гордились им как врагом мещанства и другом Горького.
В то же время многие диссиденты послесталинской эпохи ссылались на Чехова как на учителя жизни, писателя, помогшего осознать им весь ужас, всю ложь советской власти и дать им силы в нелегкой борьбе с режимом.
Если отступить назад, в дореволюционный период, то и там видно гармоническое приятие Чехова различными литературными партиями.
Философ Лев Шестов приветствовал Чехова как певца отчаяния и — что было весьма великодушно для этого разоблачителя ложных ценностей — не подозревал его в моральной лжи, в чем подозревал, например, Достоевского. На Чехова ласково смотрели Мережковский и Розанов, и даже крайние течения русского авангарда, вроде футуризма, не очень стремились «сбрасывать его с парохода современности».
