Вся новизна началась, пожалуй, со словечка ЕЩЕ. Казалось бы, что может одно слово изменить в половой жизни, но оно изменило отношения. Если в 70-е годы слово «трахаться» стало знаком грядущих перемен, то ЕЩЕ, слетевшее с женских губ и все чаще раздающееся в ночной тишине, оказалось требованием не столько даже времени, сколько женщин. Они захотели дополнительных удовольствий, не предусмотренных в русском мужском прейскуранте.
И мужчина, надо сказать, от одного этого ЕЩЕ пришел в неприятный трепет. ЕЩЕ означает: мало и не то. ЕЩЕ означает: не умеешь — не берись, и еще того хуже: ты — не мужик. Мужики растерялись. Раньше они судили, сопоставляли, сравнивали и веселились. Теперь стали судить их.
И теперь уже не важно, кто с кого стаскивает трусы. Даже если этот процесс по-прежнему отчасти контролируется мужчиной, он не контролирует результат. Он может нарваться на ЕЩЕ, сказанное любящими губами, как на предвестник разочарования. Наконец, женщина перестала бояться слова «извращение» — и тем самым вконец испугала многих мужчин, потянувшись к тому, о чем они когда-то разговаривали между собой только в мужской бане.
— В попку! В попку! — запросились интеллигентки.
— И поглубже! — раздвинула ягодицы культурологическая блондинка.
Народ не узнал сам себя.
Секс из любительской игры превращается в профессиональный спорт. Победит ли российская женская сборная мужскую, сказать трудно, но надо признать, что на пороге оргазма женщины научились произносить слово ЕЩЕ твердым голосом.
Плейбои тоже смертны, и если мне скажут, что смерть — не плейбойская тема, я повторю то, что я только что сейчас сказал. Впрочем, речь пойдет не о смерти плейбоя. Вернее, нет, в молодости он все-таки был плейбоем, или хотя бы отчасти. Много лет назад, когда мы с ним познакомились, я часто видел его в мастерской двух веселых полуавангардистских скульпторов, с гитарой в руке, поющим слегка неприличные песенки в окружении бутылок и женщин. В том кругу заниматься сексом называлось оказывать скорую помощь, и он тоже, кажется, ее нередко оказывал. Они срывались резко — и исчезали, хохоча, вместе с женщинами, а я ехал на троллейбусе домой — я был для них еще маленьким.
Потом все переменилось. Писатель К. (назовем ею так), который вступил в мутные воды отечественной литературы лет на десять раньше меня, усомнился в своем плейбойском призвании, а может быть, оно никогда и не было его призванием. Он как-то не то что замкнулся в себе, не то что уединился, но задумался о правде и добре, как, может быть, и полагается русскому писателю. Он меньше стал ходить по мастерским, а больше — в лес, за грибами, за свежим воздухом, за свежими мыслями. Он сам посвежел и стал чуть ли не розовощеким, с мягкими приятными глазами.
