Особенно волновала смертельно больного Антона Павловича, конечно, проблема бессмертия. Бунина удивляла непоследовательность Чехова в этом вопросе. То он «старательно-твердо» выговорил: «Это суеверие, а всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело… Я, как дважды два четыре, докажу вам, что бессмертие – вздор». А то вдруг утверждал прямо противоположное: «Ни в коем случае не можем мы исчезнуть без следа. Обязательно будем жить после смерти. Бессмертие – факт. Вот погодите, я докажу вам это».
На мой взгляд, нет ничего странного в том, что человек, не имеющий твердой веры и в то же время страшащийся своего неверия, противоречив в суждениях о Боге и потустороннем мире. Что же касается твердой убежденности, с которой Чехов говорил на эти темы, то она, по-моему, объяснима его желанием спорить вовсе не с Буниным, тогда еще совсем молодым, а со Львом Толстым. Льва Николаевича Чехов безмерно уважал и говорил не раз: «Вот умрет Толстой, все к черту пойдет!» (штаны, кстати, по нескольку раз переодевал, когда шел к нему в гости). Любил Чехов Толстого не только как писателя – одно время его сильно увлекало толстовское учение. Учение же это признавало бессмертие, но только не для конкретной личности, которую смерть все-таки убивает.
Чехов категорически не принимал утверждения Толстого «Смерть освобождает душу из пределов личности» и хотел, думаю, высказать Льву Николаевичу свою позицию на сей счет. Но в беседах с Толстым (в том числе и о бессмертии) обычно комплексовал и говорил гораздо меньше, чем слушал. Зато потом высказывал свои аргументы уже тем, с кем мог разговаривать безо всяких комплексов. «Смерть – жестокая, отвратительная казнь, – говорил Чехов Суворину. – Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь со вздохами и муками в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю. Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас… Страшно стать ничем».
Не считая добром посмертное растворение личности, принять толстовскую веру Чехов не мог. А другой веры у него не было, хотя, повторю, воинствующим атеистом он тоже не был. «Между «есть Бог» и «нет Бога», – писал Чехов, – лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский человек знает какую-то одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало». Надо признать, что не только русские, но все люди не очень-то хорошо знают, что произрастает на поле между двумя этими крайностями. Боюсь, что сам Чехов этого тоже не знал.
