Заставить читателя быть сопричастным происходящему в фантастических петербургских повестях Гоголю помогает реалистическое изображение деталей быта петербургских чиновников. Об Акакии Акакиевиче мы знаем буквально все, причем в мельчайших подробностях. Знаем, что изъяснялся он большей частью наречиями, предлогами и не имеющими никакого смысла частицами, что жалованья получал в департаменте 400 рублей в год, что целыми днями переписывал какие-то там бумаги, что нажил геморрой, что мерз зимой в своей ветхой шинелишке, что экономил на чае и свечах, чтобы купить шинель новую. Это уже никакая не романтика, а подлинный реализм или, если хотите, натурализм. Конечно, здесь имеет место гипербола и несколько искусственная драматизация, выход за рамки видимости, но все-таки это натурализм. Совсем не случайно русская литературная школа, к которой относили себя величайшие, быть может, в мире писатели (та, что выросла из гоголевской «Шинели»), называется «натуральной».
Основная особенность этой школы – глубокое авторское сочувствие, сострадание по отношению к героям произведений, причем такое сильное, что не может не заразить читателя. Трагедия титулярного советника Башмачкина, в общем-то, самая что ни на есть бытовая, а мы, читатели «Шинели», извлекаем из нее урок нравственный. Это возможно лишь потому, что персонажи, созданные Гоголем, реальные люди и живут они в той же реальности, что и читатель, а потому близки ему. Каким бы фантастическим образом не изменялась реальность в угоду авторскому замыслу, она у Гоголя, начиная с «Петербургских повестей», всегда остается узнаваемой. Авторское преображение реальности лишь делает ее максимально типичной и к тому же помогает читателю почувствовать скрытые механизмы, ответственные за то, что действительность такова, какая она есть.
И все же петербургский цикл повестей Гоголя – это не просто реализм, а символический натурализм. Специфика именно символического образа в том, что он выходит за границы видимой реальности и, через другие образы и явления, связывает единичное со всеобщим. Конкретное явление в символизме приобретает универсальный, неподготовленному взгляду, казалось бы, недоступный смысл. Причем эта связь постигается не рационально, а интуитивно. По мнению Гете, «настоящая символика там, где частное представляет всеобщее не как сон или тень, но как мгновенное откровение непостижимого». Мне кажется, символическое значение того, о чем нам рассказывает Гоголь в «Записках сумасшедшего» или «Носе», не вызывает даже малейшего сомнения.
