– Где?
– Там.
Они говорили о чем-то своем, только им двоим понятном, а Эльза злилась. Почти теряла сознание от жажды и бессилия, но все равно злилась. Потому что вот она сейчас упадет. А может быть, и вовсе умрет. Это будет совсем уж обидно – умереть на самой границе тайги, когда до спасения рукой подать. Вот этой, расписанной диковинными узорами рукой. Корни темно-синие, почти черные, словно высушенные, и шипы черные, а ключ большой, рельефный, как настоящий. Будто бы Архипу вздумалось вшить его себе под кожу. Или вздумалось? Что она вообще о нем знает? Что понимает?
Это раньше мир казался понятным и ярким, а теперь все изменилось, подернулось туманом и патиной. Как будто это и не мир вовсе, а старая-старая картина. Ожившая, но все равно мертвая, холодная…
– Отойди, девочка… – Эльза и не заметила, как черное дуло охотничьего ружья уставилось ей в живот. – Сделай шаг в сторону.
Архип с отвращением смотрел на нее сверху вниз. Эльза его понимала. Понимала и почти не боялась. Теперь, когда она много про себя узнала, не нужно удивляться таким вот вещам. Он охотник. Пограничник, как назвала его та смешная бабушка, чей домик стоял на опушке леса. Он пограничник, и он в своем праве. Потому что Эльза пересекла границу. Сначала пересекла, а потом еще и посмела вернуться с той стороны. И не важно, что память ее теперь как ветхая дерюга. Иногда достаточно просто чувств. А Эльзины чувства криком кричат, что она заслужила. И боль эту, и жажду, и свинец в живот…
Папу жалко. Папа тоже все понимает, сжимает Эльзино плечо стальной хваткой, крепко, до боли, до хруста в костях.
– Не смей! – в голосе его ярость пополам с отчаянием. – Ты не сможешь!
Папа всегда ее защищал, потому что она была его маленькой девочкой, любимой доченькой. Вот и сейчас он шагнул вперед, отталкивая Эльзу, почти отшвыривая ее от себя. Ей тогда так показалось, словно горячая волна ударила в грудь, припечатала к земле в тот самый момент, когда прогремел выстрел.
От боли и от осознания того, что случилось непоправимое, Эльза сложилась пополам, завыла почти по-волчьи, жалобно и протяжно. И тайга тоже завыла, отозвалась тысячей птичьих голосов, загудела, завибрировала.
А папа умирал… Он все еще стоял на ногах, прижимал к животу окровавленные ладони, с изумлением наблюдал, как на ковер из прелой прошлогодней иглицы падают черные капли. Папа смотрел на капли и не смотрел на Эльзу. Даже головы не поднял…
Превозмогая боль, она встала на четвереньки и так, на четвереньках, поползла к умирающему отцу, обхватила руками за подгибающиеся уже колени. Но даже такой милости ее лишили: грубо и зло дернули за шиворот, поволокли прочь. Она извивалась и лягалась. Она даже пыталась укусить эту разрисованную руку, с мясом выгрызть полыхающий серебром ключ. Но не получалось. Ничегошеньки у нее не получалось! И силы закончились предательски быстро, почти так же быстро, как и воздух в легких. Наверное, он ее ударил, легонечко ткнул кулаком в солнечное сплетение, потому что почти сразу же наступила спасительная тьма, наполненная лишь птичьим клекотом и громким, нечеловеческим каким-то криком. Лучше бы она умерла…
