Несколько дней я мужественно томилась наедине со своей тайной, но ноша была непосильна, и я поделилась с лучшей подругой Зиной Овсянниковой. Зина низвергла меня в бездну, сказав, что Белов бегает за Валькой Ковалевой, тут же вознесла к небесам, побожившись, что на меня он тоже «как-то особенно смотрит», предложила свои услуги почтового голубя и поклялась честным ленинским, что она — могила.
Дней пять я обдумывала наиболее изысканный способ объяснения и в конце концов пошла по проторенной тропе классической поэзии, старательно переписав фрагменты из письма Онегина к Татьяне (письмо самой Татьяны мне казалось банальным). Зина сунула Мите письмо, но… ответа не последовало. Мной пренебрегли, и я (тогда мне казалось — бессонными ночами, но теперь думаю, — минут десять перед сном) мечтала умереть на ЕГО глазах от скоротечной чахотки, как княжна Джаваха из обожаемого мной романа Чарской. Итак, Белов меня не замечал, а вот Шустер…
Как-то за обедом он пододвинул ко мне свою поганую банку и громко сказал:
— Намазывай.
За столом воцарилось зловещее молчание, затем конопатая бестия Овсянникова схватилась за голову и со стоном: «О-оох, умру-уу» — сползла под скамейку. «У любви, как у пташки крылья…» — омерзительным голосом взревел Игорь Кашкин и запустил в Салю хлебной коркой. «Тили тили тесто, жених и невеста!» — дружно завыл весь отряд. От унижения и позора у меня запылали уши. Бросив быстрый взгляд на Митю, я заметила, как у него в «иронической усмешке презрительно изогнулись губы» (в те годы я мыслила терминами купринского подпоручика Ромашова).
Смывшись с тихого часа, наша компания устроила в овраге военный совет.
— Если и ЭТО сойдет Сальке с рук, — возмущенно заявила Овсянникова, — он тебе на голову сядет! Подумаешь, — втрескался! Нет, вы только представьте, как обнаглел!
— Тоже мне, — Байрон нашелся, — поддакнул маленький круглый Тосик Бабанян. Боюсь, что он имел смутное представление о любовных похождениях великого поэта.
— Проучить надо Сальку! — и Игорь Кашкин выдвинул следующий незатейливый план.
На поляне за речкой паслось стадо коз. Было решено отстричь клок черной козьей шерсти и от моего имени послать его Сале в качестве локона в сопровождении такого шедевра:
Ты хочешь знать, кого люблю я,
Его не трудно угадать.
Будь повнимательней, читая, —
Яснее не могу сказать.
Клок и акростих были завернуты в папиросную бумагу и подброшены Шустеру под подушку. Бабанян утверждает, что, обнаружив знак любви, Саля бережно спрятал его в спичечный коробок и засунул под рубашку.
