Правда — недолго. «Пока гром не грянет». Ибо в тот день случилась в Чернигове и Киеве страшная гроза с бурей. Столь наглядно явленная воля господня, с сорванными крышами и разбитыми молниями крестами церковными, убедила похоронить останки совестливого митрополита хоть бы и скромно, но по-христиански.
Смертельная ссора со Свояком по поводу «поста в середу и пяток». Ссора, в которой «раскольник» Антоний следует Патриаршему решению, а не «Всея Руси» и своего князя.
После смерти Свояка — обман боярской верхушки, посылка тайного гонца «законному претенденту», которого приманивает не правом, а беззащитностью вдовы и богатством покойного — пограбить можно. И — провал замысла: сын Свояка поспевает в Чернигов раньше.
Тысяцкий черниговский кричит об обмане на всех углах. Известие о клятвопреступлении попадёт в летописи. Со всем людям русским понятным обоснованием «Ибо был тот Антоний — грек».
Удивительно: постоянно повторяющееся на «Святой Руси» — «греческая вера», «греческое благочестие», «греческая древняя мудрость». Основание для искреннего восхищения, стремления приобщиться. И тут же устойчивое словосочетание, общая уверенность: «грек — лжец». Вероучители — обманщики? А — «истинная вера»? — Это же их, двуличных, проповеди!
Антоний — грек. И пытался, хотя бы обманом боярской господы, возбуждением алчности князя-претендента, крохобора Гамзилы, заставить князей русских исполнять русский же — не греческий! — закон о наследовании. Как его противник, тоже грек, тридцатилетней давности. И снова не получилось.
«Хотели как лучше, а получилось как всегда».
И — ничего.
Ни киевские князья с митрополитами, ни черниговские князья с боярами — не могут сдвинуть Антония. Ни церковный суд, ни народное мнение, ни княжья немилость — ничего не имеет власти над ним. Умирает, заморенный голодом в Киевских застенках Нифонт Новгородский — не на того князя нарвался, тонет в Дунае Леонтий Ростовский — добрался-таки до него «народный проповедник» Феодор.
А Антоний, сидючи вблизи постоянно взрывающегося разным дерьмом Киева, на одном из основных военных путей, участвующий практически во всех княжеских и церковных сварах — живой и невредимый.
Уникальная выживаемость. Всё время в самой гуще, в сердцевине двадцатилетней войны. Часто — на проигравшей стороне. И всё равно — выворачивается, снова поднимается.
Мы были с ним в этой части схожи. Если Боголюбский привлекал меня способностью к новизне, к невиданным прежде решениям, сочетавшимися в нём с последовательностью, занудством, что и мне свойственно, то Антоний — живучестью, непотопляемостью. Это некоторое сходство позволило нам лучше понимать друг друга.
