Перед нею уже не потемнело дно чаши — перед нею большое поле. Она видит, как колеблется ветром высокая трава… Мрачно. Свинцовые тучи нависли, все подернуто темною дымкой, нигде ни одного светлого пятнышка… Кто-то мчится по полю на вороном коне. Кто ездок? Она всматривается и узнает: это — «он», тот высокий красавец-боярин!.. Крепко колотится сердце в груди Дуняши. «Он, он! сокол мой!» — шепчет она. Но что это? Он не один на коне. Кого держит он в своих объятиях? Это — женщина… Не она ли, Дуняша? Кровь застучала в висках боярышни… «Я, я с ним!» — шепчет она радостно.
Посветлело поле… Выглянул луч солнца из-за грозовой тучи… Луч его упал на всадника и его сопутницу. Золотом сверкнули на солнце косы той, кого он сжимает в объятиях…
— Не я! — громко воскликнула боярышня и отшатнулась от чаши.
— Что ты? — вскричала Аленушка, оторвавшись от гаданья.
Дуня ей не ответила. Она стояла бледная как полотно, сдвинув брови, заломив руки.
— Не я! — вторично воскликнула она и вдруг подбежала к постели и кинулась лицом в подушку.
Двоюродная сестра с удивлением посмотрела на нее.
«Что с нею?» — подумала она и спросила:
— Дуня, али страшное что привиделось?
Та не отозвалась. Аленушке показалось, будто она слышит ее глухие рыданья.
Ветхая лачужка Кузьмича тряслась от набегов ветра. Хозяин ее не спал. Дрожащий пламень лучины освещал космы его седых волос, желтое морщинистое лицо, крючковатый нос и жидкую бороденку клином. Перед ним на столе стояла плетенка из березовой коры. Пальцы старика то и дело опускались вглубь и вынимали монету. Старик подносил ее к своим подслеповатым глазам, вертел некоторое время в руках, потом, вытерев об одежду, опускал на стол, на котором стояло уже немало равных столбиков из подобных желтых и белых кружков.
— С голоду, говорит, детишки помирают, — ворчал Кузьмич. — А мне что за дело? Да пусть хоть все переколеют. Сам виноват — зачем народил. Хлебушка, говорит, дай… Ишь ты! За хлеб-то деньги платят! — «У тебя запасец есть»… — Есть, как не быть! Да не про тебя. Скопи сам запасец, тогда и раздавай! Сперва плакал, в ногах валялся, потом, ирод, ругаться начал. Колдун, говорит, старый, такой-сякой, ужо черти в аду будут тешиться над твоей душенькой…
— Это, братику, еще когда будет что! А пока — у меня вот есть и хлебушка, и деньжонки, а у тебя, окромя блох, ничего, ха-ха!.. Те-то ведь не купленные… А у меня — вон!.. Ишь, желтеют, голубчики!.. Ты наживи да потом и раздавай, а я не таковский. Шалишь, брат! Многого захотел — всех нищих и царю не перекормить. Помирают с голоду ребята… Ха! Да переколейте все вы, провал вас возьми!
