волной расходится по комнате и гасит все посторонние звуки. Все взгляды обращены на деда. Тот неторопливо поднимается, шуткой разряжает обстановку и выходит из зала в сопровождении отца и уже знакомых мне двух мужчин в серых комбинезонах, возникших невесть откуда. Я сижу как на иголках: мне втайне хотелось самому посмотреть
сеанс, а теперь придётся изнывать от нетерпения ещё пятнадцать минут.
Взрослые продолжают есть как ни в чём не бывало, но многие поглядывают в дверной проём, откуда должен появиться дедушка. Сначала я рассматриваю гостей, потом начинаю скучать, но всё равно первым замечаю начавшееся шевеление на другом конце комнаты. Дед выходит, поддерживаемый моим отцом и ещё одним техником, и его сразу окружают родственники, встав плотной стеной.
Я вскакиваю со стула, бегу, протискиваюсь сквозь толпу в первый ряд и чувствую неприятный холодок, побежавший по спине. Дед плачет. Я уже знаю, что плачут не только дети, тут для меня ничего удивительного нет. Вот только у деда — не сентиментальные стариковские слёзы, какие иногда можно увидеть у хороших актёров в кино (тогда люди ещё смотрели кино). О нет, он плачет навзрыд, всхлипывает и не может остановиться, словно ребёнок, разбивший коленку. Искривлённые губы вздрагивают, огромные руки трясутся, морщины ходят ходуном по лицу, как рыбачья сеть, наброшенная на штормящее море, и я ничего не могу прочитать по их узору. Через минуту дед успокаивается и рассказывает, что видел маму и себя, маленького мальчика, рядом с ней на веранде нашего дома. Был тёплый и солнечный август. Он только что запустил маме в волосы божью коровку и теперь, сочиняя на ходу, пел песенку о том, как хорошо ей живётся в маминых густых волосах. Мама заливалась смехом, и он хохотал вместе с ней.
Дедушка говорит, что больше никогда в жизни не был так счастлив, как в тот день. Повисает тишина. Дед стоит, бессильно опустив руки, и смотрит на остальных. Двое в серых комбинезонах вежливо улыбаются где-то сбоку. Взрослые робко шепчутся и растроганно шмыгают носами. Мама и папа в восторге: сюрприз удался как нельзя лучше. Я пристально смотрю на дедушку, прислушиваюсь к себе и мучительно пытаюсь сообразить, что же тут не так.
Наконец до меня доходит — глаза. Я хорошо знаю этот взгляд, это взгляд разочарования. Всякий раз, когда я был сильно перед дедом виноват (грубил от детской горячности, попадался на вранье, тайком что-то ломал и пытался скрыть), у него были такие же глаза. В них была такая же растерянность, словно я сосредоточил в себе один из главных изъянов мира, который нельзя исправить, и потому остаётся лишь вздохнуть и смириться. Возможно, это всего лишь моё детское воображение. Но я не выносил этот взгляд и из кожи лез вон все следующие дни, чтобы загладить вину и изгнать его из глаз деда.
