Голос Лобачевского долгие годы никем не был услышан. Слова Фридмана мгновенно дошли по назначению. И сразу же был напечатан ответ — «Замечание к работе А. Фридмана» «О кривизне пространства».
«Результаты относительно нестационарного мира, содержащиеся в упомянутой работе, представляются мне подозрительными».
Далее шло указание на якобы ошибку в вычислениях и вывод, что правильное решение «требует постоянства радиуса мира во времени».
«Замечание» написал не кто иной, как сам Эйнштейн. Не удивительно. Дело касалось общей теории относительности — любимого творения и гордости Эйнштейна. Молодой, малоизвестный математик осмелился ворваться в самую святая святых.
Дальше события развивались так.
Фридман устоял перед силой авторитета. Он заново произвел все вычисления и попросил своего товарища, физика Круткова, ехавшего в Берлин, передать их Эйнштейну.
Спустя несколько времени в том же журнале появилась еще одна маленькая заметка. Вот она целиком:
«К работе А. Фридмана „О кривизне пространства“.
В предыдущей заметке я подверг критике названную выше работу. Однако моя критика, как я убедился из письма Фридмана, сообщенного мне г-ном Крутковым, основывалась на ошибке в вычислениях. Я считаю результаты г. Фридмана правильными и проливающими новый свет. Оказывается, что уравнения поля допускают наряду со статическими также и динамические (то есть переменные относительно времени) центрально-симметричные решения для структуры пространства».
Эйнштейн не был бы Эйнштейном, не появись этого публичного признания в своей неправоте.
Александр Александрович Фридман к началу двадцатых годов не был, конечно, безвестным начинающим ученым. Просто прежде ему не приходилось заниматься теоретической физикой. Но эрудированным математиком он был всегда. И отличался невероятной дотошностью, стремлением и умением глубоко проникать в изучаемый предмет — все равно был ли он знаком, близок или чужд, — влезать во все его тонкости, открывать не замеченные другими детали.
Эту особенность Фридмана хорошо изучили его товарищи. Недаром его друг Тамаркин сказал однажды:
— Теперь мы будем, наконец, знать теорию относительности. Ею заинтересовался Фридман.
Слово «заинтересовался» тут не очень подходит. Общая теория относительности, едва Фридман познакомился с нею, сразу захватила и покорила его. Это была стихия посильнее всех земных стихий, до той поры занимавших его ум и время. Это была стихия космических масштабов. И стихия смелых, неожиданных представлений. Но она — и в том не было противоречия — подчинялась строгим законам математики. Фридман был пленен и тем и другим: красотой и смелостью идей и математическим их воплощением.
