Ринг за колючей проволокой | страница 97
— Андрей!
Он оглянулся.
— Лейли…
Она подбежала и, запыхавшись, неловко сунула ему в руки букет цветов.
Они так и застыли друг против друга. Потом Андрея подтолкнули товарищи:
— Поезд тронулся.
Лейли порывисто обхватила его шею и в первый раз поцеловала.
— Мой джигит, я буду ждать тебя…
Андрей долго махал ей из открытой двери товарного вагона. Он, забыв обо всем, смотрел на удаляющуюся станцию, жадно искал глазами в толпе людей Лейли…
Вот уже почти три года, как они не виделись, но в ушах его по-прежнему явственно звучит ее дрогнувший голос: «Мой джигит, я буду ждать тебя…»
Андрей вздыхает и смотрит вниз. За столом сидят болгарин Дмитро, немец Курт, чех Владек и несколько русских. Бухгалтер из Киева Чесноков вполголоса рассказывает о том, как они в мирное время проводили воскресные дни. Одни заключенные слушают украинца, другие что-то мастерят, третьи молча смотрят на стену. И на ней, на белом квадрате, как на большом экране, каждый — в который раз — мысленно просматривает кинокартину о своей прошлой жизни. Настоящее ужасно, а будущее покрыто мраком неизвестности. Никто не знает, что его ожидает завтра…
Андрей слезает с нар, берет табуретку и подсаживается к заключенным:
— Споем, что ли?
И Бурзенко вполголоса запевает «Письмо к матери», свою любимую песню, которую выучил в плену:
Песню подхватывают голоса. Поют негромко, чтобы не услыхали охранники.
Песня объединяет и сплачивает людей. Она рождает светлые мысли, зовет к свету, к солнцу, к свободе…
На плечо Андрея ложится теплая широкая ладонь. Он поворачивается. Гарри Миттельдорп.
— Андрэ, нам надо поговорить, — произносит он по-немецки.
Андрей, научившийся в плену кое-что понимать и говорить по-немецки, кивает головой: