— А я — брыгадыр той брыгады.
— Вот, пожалуйста, — сказал старшина Зацепину. — Рядового Поленницу хоть сейчас тоже под арест. Тоже колхозной жизнью живет. А посмотри, что ни слово — то с умыслом, с закорючкой, чтоб больнее кому-то сделать.
— И буду я хлопцам премии выпысувать, — гудел мечтательно бас. — А кому-то я не буду премии выпысувать, а только штрахфовать.
— Вот, — сказал старшина, — это про меня. Только он хитрей всех вас. Его не прижучишь сразу. Но доберусь и до него.
Посудина так и подмывало поговорить со старшиной. Улучив момент, он подошел сбоку, кашлянул в грязный кулачок.
— Извините, товарищ старшина… Я всегда молчал…
— Значит, молчи дальше, студент, тебе же лучше будет.
— Вы, наверное, долгое время вращались в сфере вещей, неодушевленных предметов… и потеряли контакт с людьми?..
— Что-о?!
— Да поговорите вы хоть раз по-человечески со стариками, — заторопился Посудин, — со всем личным составом! Неужели мы ничего не можем понять без крика? Неужели мы не хотим выполнить поставленную задачу?
Барабанов с удивлением смотрел на Посудина. Солдат суетливо размахивал руками и не замечал, что зубы его выбивают нервную дробь.
— Все мечтают о новой жизни! Вы понимаете? Мечтают! Чтоб без окопов, казарм, насекомых, чтоб без поверок, побудок и песен в строю! Какое вы имеете право, старшина Барабанов, запрещать мечту? Вы… вы безнравственный, жестокий человек!..
— Так, — растерянно произнес старшина. — Вон оно что… Смотри ты… Спятил, студент, что ли? Да разве я враг бойцам? Для их же блага стараюсь, держу в узде… чтоб не испортили под конец свою биографию. Чтоб вернулись домой как люди, а не арестанты… Ишь ты, какой слог взял… Стервец ты, студент…
Посудин пытался еще что-то сказать, но старшина гаркнул:
— Прекратить пререкания! — И сбавив тон: — И дыши ровнее, рядовой Посудин. Что это зубья твои клацают, будто затвор дергаешь?
В БУРЮ
Кощееву снилась гауптвахта. Промерзшие насквозь стены роняли иглы инея, и они впивались в его тело, впрыскивая под кожу боль и холод. Он проснулся и вспомнил, что сегодня его отправят с оказией в город, на гарнизонную гауптвахту. От неприязни ко всем на свете гауптвахтам или от холода его начало мелко трясти. Северный ветер, усилившись с вечера, завывал в сопках на разные голоса, ему вторил грохот кровельного железа на казарменной крыше. Сильно пахло разогретой мастикой.
Кощеев оделся, сунул босые ноги в холодные ботинки. Приглушенный свет «летучей мыши» тускло освещал согнутую спину дневального. Спина колыхалась рывками. Пригляделся — Посудин. Стоял он неудобно, упершись руками в колени, и натирал ногами пол. Из узкой его груди с хрипом и свистом вырывался воздух. Правая нога то и дело срывалась с суконки, и подошва с рычанием скребла пол — гвозди вылезли или скостка еще не обтерлась как следует.
