Илья разжимает потихоньку свои объятия, потом отпускает руку Беранже, в то же время его левая кисть продолжает порхать перед затуманившимися глазами священника. Его длинные и гибкие пальцы чертят в воздухе энергосистему, лучи которой, кажется, сходятся ко лбу Беранже.
Священник больше не сопротивляется. Он объят холодом и в течение нескольких мгновений сильно трясется, ему кажется, что пришел его конец. Потом в него просачивается жар. Первым воспоминанием, вернувшимся к нему с дьявольской точностью, был запах волос Мари, потом рисунок ее губ, потом широкие бедра, в которых ему так нравится теряться…
— Все началось в тот день, когда она пришла…
Гораздо позднее, в час дневной сиесты, когда бродячие собаки забились под тень дубов, оба мужчины делят трапезу, состоящую из вина, хлеба и овечьего сыра. Беранже все еще находится под чарами Ильи, он обращает к нему отчаянный вопросительный взгляд. Он не может произнести ни слова, позволяя еврею оставаться в раздумьях. «Что он думает обо мне? Во что он верит? Чего он хочет?»
Черные глаза Ильи, которые, однако, кажутся наполненными отеческой доброжелательностью, опускаются на священника, как темные и успокаивающие воды северного озера.
— Позабудьте о преследующих вас мыслях, — говорит он.
— Мари вас любит, Будэ желает вам только добра, монсеньор Бийар пытается защитить вас. Не отталкивайте их. По ту сторону боли находится знание. Мне нравится думать, что вы завладели всем самым худшим в своем воображении. Мрак внутри — вот то, что вас привлекает. Но, очевидно, остаток чувства вины бродит где-то в уголке вашего сознания. Почему же? Вы верите в Бога, разве этого недостаточно?
— Когда ты священник, верить в Бога недостаточно! То, что нас делает по-настоящему верующими, это наша способность противостоять натиску желания, скептицизма, материализма и…
— Слова! Всего-навсего пустые слова, Беранже. Вы уже не в семинарии. Посмотрите вокруг себя. Женщины, мужчины, вы должны отведать их низменности, если хотите однажды испить вина Божьей мудрости. Любите, страдайте, и тем самым ваша память все больше сольется с божественным.
Вдруг Илья застывает на месте.
Снаружи, покидая кромку тени, старая Аглая, сгорбленная, с плечами, содрогающимися от рыданий, скользит мелкими шажками под нещадным светом. Пыль, поднимаемая ветром, оседает, как саван смерти, на ее черные одежды. Она бросает обеспокоенный взгляд в сторону церкви. Чье-то неощутимое присутствие делает ее беспокойной. Своим беззубым ртом она цедит проклятие. Потом она ускоряет шаг, говоря вслух, как будто желая приободрить себя и поделиться своими страхами с ветром.
