Происходивший из рода татарских мурз, перешедших на русскую службу после взятия Казани, – род вел линию из Сибири, от тех кочевников, что служили Чингису, – князь Урятинский, офицер гвардии, мимолетный фаворит последних лет Екатерины Второй, принцессы из Анхальт-Цербста, – был в молодости истовым германофилом. И свою усадьбу – земли получены в дар от венценосной любовницы – выстроил в стиле средневекового немецкого замка, даже камень не пожалел возить за тысячу верст из чухонских земель, чтобы был гранит, а не известняк.
И вот теперь, спустя два с лишним века, среди запустения, среди глухой серости молодого подроста торчали остатки его рукотворной Германии. Квадратная, с прямоугольными зубцами, сторожевая башня у ворот. Другая башня, с гротом в основании, обвитая лестницей, – Башня Уединения, как назвал ее Урятинский. Замковые машикули на фасадах, простые капители, изящные, как дамская табакерка, эркеры, посаженные на грубые гранитные стены, декоративные гипсовые вазы и рога изобилия, скульптуры дев и божеств, от которых остались только нижние половины, – дикое смешение вросших в друг друга стилей, все, что Урятинский будто награбил в Германии, мародерски вырвал из контекста, соединил согласно интуициям дикой своей души и поместил в тихий и безгрешный лес у малой реки, поставил на топкую, неуживчивую почву, питаемую водами весенних половодий.
Даже не знай Кирилл судьбы Урятинского, ему было бы неуютно, жутковато среди руин чужой безумной грезы, среди остатков чудачества такого размаха, что оно перестает быть чудачеством и обретает величие утопии. Но Кирилл знал, и потому мурашки бежали по коже, чудилось, что в заросших грудах кирпича, в темноте подвальных окон, в провалах рухнувших крыш, в траве – всюду ловушка, всюду можно провалиться, остаться здесь навсегда, как едва не остался Бальтазар.
Кирилл видел в медицинском архиве одно из писем Урятинского Бальтазару, в котором обговаривались условия службы доктора. Его поразил почерк, Кирилл сказал бы, почерк фехтовальщика – легкий, летящий, здравый, выражающий ясную, открытую, цельную натуру хозяина. Наверное, подумал Кирилл, этот почерк и увлек Бальтазара; тот представил себе просвещенного вельможу, приближенного Екатерины der Grosse; великого, мудрого старика – Урятинскому было лет семьдесят, когда Бальтазар приехал в Россию, – покровителя наук, того, кто первым преклонится пред сиянием Гомеопатии.
Кирилл и сам поверил бы почерку – если бы не представлял себе, кто такой Урятинский, дитя Золотого века Екатерины, в царствования Александра и Николая Первого – осколок былой эпохи, отправленный в вечную опалу за дело, совершившееся в Михайловском замке весной 1801 года, богач, запершийся в поместье, исчезнувший с глаз света властитель своего болотного, удаленного края.
