…Андреас и Густав все-таки нашли воина, человека войны, который мог защитить семью. Кирилл любил этот сюжет сильнее всех прочих в будущей книге. О нем не знал прадед Арсений, не знала бабушка Каролина, не знал отец. Густав и Андреас хранили его в тайне от младших – а Кирилл вычислил, восстановил по деталям, по обрывочным записям. Для Кирилла в нем воплотилась сила судеб, сила истории, требующая жертв, сцепляющая обстоятельства так, что одни не спасутся, если кто-то другой не погибнет, не оплатит страшный счет бытия.
…Конец января 1915-го. Снова дом, снова ночь, и черный ветер приносит гарь и пороховой запах; не печным дымом пахнет в доме, а смрадом окопов. Густав и Андреас читают задорого купленные черновики документов, под которыми на днях появится подпись Императора, и каждый параграф сжимает, сдавливает Густава и Андреаса, пока они не уменьшатся до размера бронзовых солдатиков на столе, стерегущих чернильницу.
А вот Кирилл читает те же документы, опубликованные в книге, и чувствует то, что чувствовали двое в доме: ужас обреченности.
Первый документ: «О землевладении и землепользовании в Государстве российском австрийских, венгерских, германских и турецких подданных». Эта пуля – мимо, Густав уже получил российское гражданство.
Двое читают, словно следят за цепью облавы на дальнем холме.
Запрещается какими бы то ни было способами приобретать право собственности… Правило сие не распространяется на наем квартир… Действие запрета распространяется на товарищества, если в числе вкладчиков имеются вражеские подданные… В акционерных обществах, получивших право приобретения недвижимых имуществ, лица, принадлежащие к германскому подданству, не имеют права занимать должности председателей и членов совета… уполномоченных… агентов… техников… приказчиков… и вообще служащих. Недвижимые имущества, находящиеся в губерниях… предлагается отчудить по добровольным соглашениям… Особые именные списки… Жалобы в месячный срок.
Даже приказы 1937 года, вводящие расстрельные лимиты по областям – сколько человек нужно убить в срок, – не поражали Кирилла так, как эта бумага. Он увидел преемственность зла, для которого царизм или коммунизм – только внешние личины.
Конечно, Кирилл не считал это зло сугубо российским явлением. Он помнил мемуары шефа немецкой разведки Вальтера Николаи, описывавшего шпионобоязнь первых месяцев войны: слухи о машинах, набитых золотом для подкупа немецких генералов, о шпионских телефонных кабелях, ведущих во Францию. Русские тридцать лет преследовали немцев. Немцы при нацистах уничтожали евреев. Американцы во Вторую Мировую посадили в концлагеря японцев – у всех находился свой Чужой. Но Кириллу было важно, как одинаковое архетипически зло реагирует с местной почвой, какие чудовищные вариации развивают в нем особенности национальных страхов, какие силы вливают в него поражения или победы, национальные катастрофы или триумфы.
