Поздравляю с Днем ангела… Поздравляю именинницу… Христос Воскресе… Целую тебя… Дорогая… Дорогая… Милый… И все такое мило-жеманное, сусально-слезоточивое, что невозможно поверить: через несколько лет, через несколько месяцев эти же самые люди возьмут в руки оружие и пойдут крушить, крошить других таких же, с такими же песиками и кошечками, цветочками и бутоньерками – до седла, до пластов мяса, распадающихся после удара шашкой с наскоку.
Интересно, спрашивал себя Кирилл, а был ли прадед Арсений по-настоящему подвержен такого рода сентиментальности? Был ли он искренним, когда писал и отправлял все эти родственные послания с кудрявыми девочками и приторными ангелочками? Сам Кирилл не мог испытать подобных эмоций, для него они устарели, как кринолины, нафабренные усы и патефон, и потому не был способен сопоставить себя с Арсением. Но Кирилл ощущал, что прадед исполнял семейные, общественные ритуалы скорее по обязанности; его чувства искали каких-то других, еще только нарождающихся символов.
* * *
Весна 1912 года. Апрель. Короткая запись в дневнике Арсения. В дневнике, который он почти перестал вести, стал использовать как записную книжку для врачебных заметок. Раньше Арсений писал в дневнике то на русском, то на немецком. Его немецкий был грамматически идеален, в русском он делал редкие ошибки – но именно те, которые сделает человек, свободно владеющий языком, чувствующий противоречия между грамматикой и естественным течением речи.
Если ему было нужно отстраниться, критически посмотреть на что-либо, он писал по-немецки; а с одобрением, с принятием – по-русски. Когда ему попадались заимствованные слова, например ландшафт или микстура, он записывал их по-немецки, отчего казалось, что он имеет в виду именно немецкие ландшафт и микстуру; в языке вырисовывался раздвоенный, расщепленный человек, могущий менять личины, становиться то русским, то немцем; ценящий эту неопределенность, способность перетекать из одной идентичности в другую.
Теперь же оба языка вытеснила из дневника неразборчивая – даже почерк поменялся – латынь. Арсений словно ушел от реальности, спрятался в древний язык, в лекарские закорючки, которые прочтет только коллега.
Латынь, тайнопись латыни, в которой Кирилл распознавал только общеупотребительные слова, хотя слушал курс в университете.
И вдруг – запись по-немецки: «Приходил отец. Спрашивал, какие последствия вызывает отравление тухлым мясом». И четыре – четыре! – восклицательных знака на полях, вдобавок дважды подчеркнутые.
