Есть и Чужой Чужой, продолжал размышлять Кирилл. Он – в кинофильмах о глянцевитых хищных тварях, вылупляющихся из человеческого тела, здорового тела нации, добавил иронически Кирилл. Нацистское кино на самом деле, только действие толерантно перенесено в космос. Прекрасная проекция социальных страхов.
Свой Чужой, думал Кирилл. По имени Арсений, по отчеству Андреевич, но по фамилии Швердт. И вот уже солдат просит тебя, немца-кудесника, отрастить ампутированную ногу; и бранится, негодует, что скрываешь ты, немец, тайну врачевания.
Вот в какое зеркало посмотрелся Арсений; вот что он там увидел, думал Кирилл.
…После двух месяцев пути эшелон прибыл в Рязань. Там – подальше от столиц, в провинции – больных осматривала комиссия, в которую входили и полицейские чины. Распределяли их по разным госпиталям либо просто комиссовали, если не буйный, отправляли домой, ибо не знали, что, в сущности, с ними делать. Арсения представили к ордену Святой Анны четвертой степени, младшему ордену в длинной иерархии военных наград. Но представление было отозвано: помешали однодневный японский плен и отрицательный отзыв командира полка, поверившего слухам и подозревавшего, что доктор виновен в гибели его роты; впрямую этого написано не было, но достаточно оказалось и намека. Арсений, впрочем, отнесся к коллизии легкомысленно: война окончилась, а ордена пусть вручают другим.
* * *
Получив долгий отпуск, Арсений приехал домой, в усадьбу, в Пущу; хотя впоследствии он снимал квартиры в Москве, только Пущу он звал в любых записях домом.
В окрестностях пошаливали. Сполохи первой революции не вспыхивали под Москвой так ярко, как в отдаленных губерниях, но все-таки соседние усадьбы пострадали. Где-то разграбили припасы, где-то свели коней, и генерал-сосед вытребовал к себе на постой драгунский полуэскадрон. Однако Пущу грабители не тронули – слава Доброго Доктора и Доброй Барыни охраняла старый дом. И Арсений вступил на путь деда, стал врачевать крестьян, умножая добрую славу семейства.
А потом однажды в ночь привезли на санях раненого: сабельный удар рассек руку до кости. Арсений знал того мужика из рыбацкой деревни у самой Оки, жившей наособицу, промышлявшей, говаривали, в старину разбоем, потом поставлявшей бурлаков в Нижний Новгород тягать купеческие баржи, а с распространением пароходов захиревшей. Был тот мужик бакенщиком, выезжал в ночь на фарватер зажигать бакены, а долгим летним днем катал на лодке отдыхающих господ по окским ленивым протокам, рыбалил помаленьку, привозил в Пущу ранним утром на продажу укрытых от занимающегося зноя жирными лопухами пудовых сомов, черных обитателей речных глубин. А теперь он лежал в горячем бреду перед Арсением, вошла в рану зараза, и Арсений понимал, что накануне где-то перехватили его драгуны, застали за воровским ремеслом, гнали по лесу, раненого, да не догнали, ушел он, знающий овраги и перелески, а может, по воде спасся, были у рыбаков тайные лодочки припрятаны, какую-то торговлишку они вели беззаконную или просто разбойничья кровь так играла.
