Антон Семенович строго посмотрел на него, и Лопотецкий сразу затих.
— Валя, ты дашь слово общему собранию, что не будешь никогда лазить на бахчу и портить арбузы?
— Да, я больше этого делать не буду, — тихо ответила она. Антон Семенович поставил на голосование предложение простить Валю, и ребята довольно дружно проголосовали за это. Только Лопотецкий, члены его отряда да еще несколько ребят «воздержались». Валя села на свое место, а Антон Семенович поставил на обсуждение собрания еще некоторые —уже вполне мирные — вопросы жизни колонии.
Когда все расходились, Антон Семенович задержал Лопотецкого. Поговорив с ним о разных хозяйственных делах, он сказал, прощаясь:
— Если я узнаю, что ты хоть как-нибудь обидел Валю, то уходи из колонии сам. Всё равно уволю. Так и ребятам передай.
Сказано это было словно между прочим, но так, что Лопотецкий понял: Антон Семенович не шутит!
После собрания, когда я возвращался домой под впечатлением всего, что видел и слышал в клубе, мне показались наивными, чтобы не сказать просто глупыми, мои прежние мысли о записной книжке Антона Семеновича, в которой будто бы систематизированы все наказания за те или иные проступки колонистов...
Каждое необычное происшествие в жизни ребят, а то и просто изменение в их настроении или поведении, подчас совсем незаметное, для Антона Семеновича оказывалось серьезным поводом к тому, чтобы начинать искать иное решение уже однажды решенного вопроса и находить новые формы педагогического воздействия на колонистов. Именно так, в повседневной практике, вырабатывал Антон Семенович свою систему воспитания. Главным в ней было внимание к «человеку в ребенке», гибкость и отсутствие трафарета в подходе к ребятам.
На следующий день случай с арбузом был уже забыт. Только «капканы» Лопотецкого, валявшиеся за ненадобностью возле куреня, еще некоторое время напоминали о той вспышке ребячьих страстей, которую Антон Семенович так мастерски погасил.
Среди применявшихся Антоном Семеновичем наказаний был выговор с объявлением в приказе в день праздника Первого снопа, в день рождения А.М. Горького или в день другого ближайшего колонийского праздника.
Сначала я не понимал смысла этой воспитательной меры. Мне казалось, что наказание, исполнение которого отложено надолго, теряет свое значение. Кроме того, думал я, разве можно омрачать общий для всех колонистов праздник кому-нибудь одному из них? Это непедагогично.
Но скоро я заметил, что практически до объявления такого выговора дело никогда не доходит: тот, кто предупрежден об ожидающем его позоре, быстро исправляется, и совет командиров отменяет свой выговор еще до наступления праздника.
