— Вась, а чего ж меня было стесняться-то тогда, я ведь баба была ладная, а он меня выпроваживает: у него дела какие-то стали постоянные с новым счетоводом. А я как гляну на ее глазищи, так и подумаю: «Ой, соколик мой, ой, чует мое сердце, досчитаетесь вы с ней». Но закушу губы, да домой. Нож в руки и к его приходу пол выскоблю, как желточек. А его самого — все с улыбкой, да лаской. Да мой Николай ровно стыдится ласки моей, добрых глаз моих. Душа у меня разрывается на части.
— Ну вот, собрались мои гостечки, я сама весела, как Зина-дуреха. Директор со своей маврой заявился. А я-то, щеки — хоть спички о них зажигай. Накануне косы своей не пожалела. По-городскому остригла, по уши, да туфельками-то тук-тук-тук. Вот мужики наши глаза и растопырили. Да только не мой… Мой-то меня не видит, а с этой головешки глаз не сводит. Не без рюмочки, конечно, а потом — песни, да частушки…
— Все, вечер воспоминаний закрываем, мать… Спим, спим. — Василий без церемоний выключает свет и уходит в свою комнату.
Вечер второй (пятница)
Опять без верхнего света сидят за столом мать и сын. От значков на потолке радужные отблески. Василий достал новый значок и ищет ему подходящее место в коллекции. Долго после ужина они молчат. Мать внимательно следит за выражением лица сына, но вот он нашел место значку и улыбнулся.
— Да, о чем бишь она думала-то? Как это тогда у них все запуталось… До сих пор ума не приложить. Вот уж и Николу проводила, до встречи вечной, а теперь, видно и его черед. Ох, бабы, бабы, народ бедовый. Как меня тогда шпигануло в сердце, как передали соседушки-добродеюшки, что директор эмтээса жене своей у меня хлеба одалживать не велел, мол, дети сопливые, брезгует… А тут еще обида бабья… Горька ты, обвдушка — змейка подколодная.
А май солнечный был. Горница у меня, как яичко: марлю на окошках накрахмалила, потолок выбелила, пол до сорокового пота выскоблила, а сама в кадушке с травами выпарилась, рученьки отмыла, хоть маникур наводи. Черта в глаза выпустила, чтобы слезы в сердце загнал. Обалдел мой директор. Уж я-то частушки пела, боль свою отплясывала:
Ох дура-дура-дура я,
Дура я проклятая, ох!
У него четыре дуры, а
Я буду пятая-а-а!
Патефон завели. Мой-то с головешкой своей ничего вокруг не видит. Сердце у меня заходится: вот ведь как мужика разобрало. А мне даже вроде и не обидно, а только жалко его. Знаю, что не сдюжить ему совести своей, проснется он, не сможет на такой страсти долго… не сможет. Да так мне жаль его пробуждения. На гусака этого самодовольного смотрю, на директора, и думаю, а ты-то чего, губошлеп. Бабу-то нужно завоевывать, а коли уж такую рябину горькую выбрал, так каженный день, как на бой — за ее любовь. А он — без понятия. Да с меня глаз не сводит, а тут поставили пластинку «Брызги шампанского» называется.
