Я не удивился, когда кто-то накрыл мои плечи и, ласково и непонятно приговаривая, повел за собой.
* * *
Звякнуло ведро… Потолок белый, а на нем зайчики отражаются от студеной воды.
— Пить, — сказал я, но оказалось, что не сказал, а пискнул.
— Господи, очнулся, — запричитала бабка Аксинья.
— Сыночек, — надо мной склонилось исхудавшее, словно из него кто-то выпустил воздух, материнское лицо.
— Ну что, сынка, показал задницу безносой, — захлопал надо мной красными глазами отец и шаркнул ладонью по небритым щекам.
Весь день они подходили ко мне и смотрели на меня глазами, похожими на Красавкины: добрыми и со слезой.
А вечером, как всегда, бабушка встала на колени перед образами. Она не знала, как я теперь понимаю, ни одной молитвы и сочиняла их, а вернее, сотворяла каждый раз заново. Вот и сейчас я с удовольствием вслушивался в ее хрипловатый, простуженный голос: «Господи, спасибо тебе за мальца. А и то правда, на что он тебе нужен: ни ума, ни силы. Уж коли нужна тебе душа грешная, не побрезгуй, возьми мою. Мне уж и пора предстать перед очи твои, призови. А ему дай оклематься, подняться, жизни отведать. Ведь нет яда слаще нее. Да прошу тебя, Боже, поласковее прими душу рабы твоей грешной вновь преставленной блаженной Зинаиды… Дай ей, Господи, отдохновения. Она заслужила за муки свои покоя. Спаси и сохрани нас грешных…»
— Бабушка, слабо заговорил я, — а что такое вновь преставленная раба Божия?
— А ты не спишь, касатик? — еще не остыв от сотворения молитвы зашептала она. — Пока ты в тифозной горячке горел, беда у нас приключилась великая.
Бабка Аксинья мелко-мелко закрестилась: «Прибрал господь Зинаиду, не иначе, как в рай прибрал, сердешную. Да… Безродную мытарицу…»
— Как, — перебил я бабку, — она что же, умерла?!
— Умерла, внучек, умерла, — всхлипнула бабушка, — и похоронить-то было некому, миром похоронили.
— А что же, у нее и родных не было?
— Как не быть, были, но она же из сосланных, они из-под Камышина. Страховы тоже оттуда. Вот Варвара и рассказала, что какой-то нетопырь оговорил ихнюю семью, Зинаидину, значит, — бабушкина голова мелко тряслась, — она из большой семьи, но из работящей. Вот у них и был достаток в доме. Кто-то, видно, позавидовал, чтоб ему ни дна ни покрышки! Мол, кулаки они. А какие же они кулаки, когда у них на 12 душ два живота — одна корова да одна лошаденка.
Бабушка гладила меня по голове своей большой, но теперь такой слабой ладонью: «От тюрьмы да от сумы, касатик, и Бог не убережет, если злой навет кто наведет. Вот их с мужем, да сеструху ейную с мужем и посадили. Стариков-то родителей трогать не стали, а детей у них, как у врагов народа, отобрали — и в детдом».
