Устала тетя Маруся от нашего долгого разговора и прикрыла глаза. Я хотела уж на цыпочках выйти из комнаты, но она окликнула меня:
— Не знаю, как вы нынче понимаете любовь, а я так понимаю, девонька: любовь — это когда себя отдаешь, до капельки. Я вот всю жизнь себя отдавала, сначала ему, потом нашим детям, а теперь вот уже и внукам… А ты Шуркиного Мартына, внука моего, видела? Как две капли воды. Ровно в зеркале отразился, соколик. Опять, значит, при мне мой Мартын… Вот так, девонька, а ты говоришь — несчастливая…
Это уж знай наверняка, как кому показалась русалка во всей своей красе, так быть тому утопленником, — тихо, как туман над речкой, плывет голос бабки Аксиньи. — Вот помните, в опрошлом годе Митяй утонул? Так ему опрежь знак был… Поехал он сено косить, а там на лужке баклуша была, яма, куда весенняя вода собирается. Вокруг трава высокая, а сама баклуша-то ряской сверху поросла. Умаялся Митяй, намахался горбушей, присел перекусить, отдохнуть, а глядь: на камушке близ баклуши женщина сидит. Да такая ладная и волосы чешет длинные, густые, и даже звук слышится, словно кто по струнам водит. И музыка тихая будто в воздухе струится, а гребешок у ней перламутровый, таких теперь нет. Митяй, понятное дело, молодой, кровь у него кипятком взбурлила: «Вот таку бы обнять-то…» Хвать горсть воды да облить ее хотел, шутейно. И то ли когда нагнулся, то ли когда плеснул, но исчезла она, иссякла.
В двугорядь с братом поехали они косить, а возвращались поодиночке, у брата одна была телега, а у Митяя — другая. Остановился Митяй переночевать в охотничьей избушке, а утомился, вот до братниного приезда и задремал. Дверь-то: скрип. Он глаза открыл, а это она опять идет да улыбается, а глаза — две звезды, а волосы распущены до пола, и она в них закуталась, только на груди чуть раздвинулись волосы, и как розовые жемчужины сосцы переливаются. Ох и красивая, да не соромной красотой, а так, что Митяю от этой красоты плакать хочется.
— Пойдем, Митяй, ко мне, мне тут без воды томно, — сказала она ему и протянула белые-белые руки. Тут дверь словно сквозняком распахнуло и ее голубым облаком вывеяло из избушки.
— Баба Аксинья, а откуда ты знаешь, как все было, ведь Митяй утонул, — задыхаясь от сладкого ужаса, перебил я бабку.
— А ты не встревай, — выронила бабушка пузатое веретено с овечьей шерстью, поправила фитиль в керосиновой лампе. Женщины вскладчину заполняли ее. Почти все вечера они собирались у нас: несли с собой ягоды, грибы. И все потому, что бабушка моя была сказительница, каких поискать… Мы, дети, лежали на печи, свесив головы, и слушали ее сказки, да пугалки.
