«Любопытство — не порок, но большое свинство» — значит, существует что-то, чего касаться не следует, держись и воздерживайся, не лезь в чужую боль…
Или вот еще: «красота — кто понимает». Кто понимает? А кто — нет? Страстно хочется быть в числе посвященных, тех, кто п о н и м а е т, кто умеет различить красоту там, где многие ее не замечают. Так?
Или: «все равно, да не ро́вно». Как это так? Не все одинаковое одинаково? Ведь казалось бы…
«Старость — не радость» — всё чаще за последние годы тревожит меня нянин грустный голос…
Что же касается песен, то, воспринимая сконцентрированный в нескольких строчках опыт многих поколений, я как бы связывался через толщу лет — пусть связь эта была непрочной, самой случайной, тончайшей, готовой в любой момент порваться, — я связывался с явлениями, до которых мне полагалось еще «дозревать» бесконечно долго (чтобы потом хватиться обо что-нибудь этакое, твердокаменное, без всякой подготовки). Крайняя необязательность этих неожиданных, возникавших через песню связей способствовала тому, что они не только не надламывали неокрепший организм, а, напротив, подкрепляли его рост, закаляли его, исподволь готовили к неизбежным и далеко не всегда простым и приятным встречам.
Исподволь — как это важно.
…Пропев вторую строчку популярной некогда песенки, няня продолжала с недоумением на меня глядеть.
Пришлось выложить все.
К моему сообщению няня отнеслась куда более серьезно, чем я ожидал. Она сразу поняла, что не в конфете дело — и для возчика, и для меня.
— А если бы он тебя догнал?
Такой нелепой возможности я себе, конечно же, представить не мог — меня догнать?! — но предположил все-таки, что ничего хорошего не вышло бы.
— Уж чего хорошего, — мрачно согласилась няня. — Уши бы оторвал, это по меньшей мере.
Я высказался в том смысле, что она не дала бы так надо мной надругаться.
— А что я… Он — в своем праве, — покачала няня головой.
— Почему?! — Я расценил позицию няни чуть ли не как предательство. — Это же не его конфеты?
— Пока не сдаст груз, он за все отвечает, — очень по-взрослому сказала няня; меня поразили не столько самые слова ее, смысл которых я понял крайне приблизительно, сколько та осуждающая — меня! — интонация, с какой она их произнесла.
Мы всегда были с няней заодно, против чего угодно, а тут она как бы отступилась от меня.
Не обращая внимания на мой насупленный вид, няня погладила меня по голове и вздохнула:
— Да… Если бы он тебя догнал…
Я затих. Я, как всегда, ей поверил. Дело неожиданно оборачивалось скверным, вязким, неприятным.
